Дмитрий Донской. Искупление

Пора было и великому князю перебираться на левый берег. Пора объехать наскоро полки, поговорить с боярами да воеводами, проверить, так ли стали, как сговорено было на совете. Надо посмотреть, надёжно ли забиты телегами стыки меж большим полком и крыльями, левым и правым, но самое главное, размышлял великий князь, дожидаясь Боброка, надо просто показаться всем и всех успокоить...

Вскоре Боброк различил смутные очертания конной сотни, толстую спицу свёрнутого великокняжеского знамени, что сейчас повезут в большой полк, увидел отсветы костра на иконе Владимирской божией матери и услышал спокойный голос самого великого князя:

— Митрей Михайлович, не ты ли?

Дмитрий был уже в седле. Их кони сравнялись, и, постояв с минуту молча, великий князь тронул коня на ближние огни гостей-сурожан. Однако сажен через десять остановился, выловил из тьмы лица Боброка и мечника бледные, еле видимые пятна — и озабоченно спросил:

— Не велико ли копий поставлено под стяги в полках?

Боброк вздохнул и, помолчав, спокойно ответил:

— На Воже ставлено нами по восемь — десять копий под стяг, а иные людом превелико огрузилися. Почитай, три на десять городов пришло на зов твой и стали под стяги, ранее шитые. Считано мною днесь: шестьдесят да ещё три стяга воспашут наутрие по ветру на поле Куликове и под каждым, княже, станут по десяти да по пятнадцати копий[89]... Радуйся!

Дмитрий смолчал на это, обеспокоенный тем, что большие полки ещё не были под рукой у его воевод. В обычае было, чтобы воеводы водили своих только людей, коих боярыни на дворе своём перед походом поили-кормили да хранить господина наказывали, а тут в одном полку люди из разных мест сошлися... Он тронул коня и вскоре остановился у весёлого костра. Из шатра спешно вышли купцы-сурожане и посымали дорогие шапки.

— Здравия тебе, великой княже, на многая лета! — закланялись купцы. Отведай с нами хлеба-соли.

Дмитрий любил застольные беседы с купцами. Сколько рассказывали они о дальних городах, княжествах и землях, лежащих на восход, на дневную сторону и на заход солнца! Сколько дельных товаров привезено ими на Русь, а сколько высмотрено да выслушано вестей, тревожных и важных для земли своей! Бывало, за радость чудного подарка, что заводился в великокняжеском терему и тешил княгиню с детьми, Дмитрий поил, кормил и ласкал самых верных и смелых из них. А смелость нужна купцу, ибо он, землепроходец, не пораз бывает встречен злыми людьми в степи, в горах, на море... Кольчуга, шлем и меч постоянные его спутники. И в этом походе они мало чем отличались от воев, ушедших в полки на тот берег: у каждого меч и длинный гранёный кинжал восточной выделки — кончар. Многие купцы привезли с собою по возу оружия и роздали уже тут, на берегу Дона.

— Любезные гости-сурожане! Не до застолья ныне, не обессудьте... Спаси вас бог, что не замедлили приехать сюда, что привезли оружие доброе.

Купцы поклонились. Пламя от костра дрожало на их одежде, поверх которой были наброшены кольчуги.

— Семён Верблюзига! — окликнул Дмитрий. — Ты пришёл с захода солнца, проехал немцев и Литву, украйные земли... Ведомо ли тебе, сколько ведёт на нас Ягайло?

Купец Верблюзин неторопко вытолкался вперёд и остановился, посверкивая кончаром на поясе. Он поклонился, держа шапку в обеих руках, под грудью, и твёрдо ответил:

— У сорока тыщ, княже, воинства у Ягайлы, но ни белая русь, ни украйные люди не идут с ним. Ведомо мне учинилось, что и златом и угрозою манил и гнал их Ягайло, но не пошли они на нас — кто во леса-болота утёк, кто плеть принял, а не пошёл, истинно реку...

— Добре... — промолвил Дмитрий со вздохом облегчения. — А вам, сурожане, велю оставатися тут, и, коль не свидимся на этом свете, разносите по миру весть о завтрашнем побоище, а горькую или весёлую — ныне нам неведомо.

Подъехал с сотней теремной духовник Нестор при светоче. Дмитрий, Боброк, а за ними мечник Бренок и вся сотня кметей из тысячи Григория Капустина вместе с препоясанным на брань Нестором — все стали осторожно спускаться к воде. Отыскали ближний брод, высветив светочем чёрное месиво земли от тысяч копыт, и парами въехали в воду, тотчас доставшую до стремян.

* * *

За два минувших года Фёдор Кошка заметно сдал, сник и даже будто постарел. Оттого ли, что на Воже стрела попала ему в мягкое место и все бояре на Москве скалили зубы, или оттого, что не стало его задушевного друга, Мити Монастырёва, к которому они были привязаны вместе с Кусаковым, ревнуя и ссорясь? Теперь, когда на Воже погиб и Кусаков, Кошка каялся и корил себя за все нелестные мысли, за все грубые слова, сказанные Кусакову... Была у Кошки и ещё одна душевная ухабина. Он никак не мог отделаться от нежданного и тяжёлого виденья, преследовавшего его вот уж вторую неделю. В последний день в Москве, перед выступлением полков из Кремля, увидел он на паперти церкви Михаила-архангела калеку с отрубленной правой рукой и порушенным левым плечом. В каком-то сражении его "перекрестили" саблей, и вот мается, христова душа, мыкается по свету, никому не нужный, голодный, вечно убогий в своём безручье.