Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь

Наконец-то Ваняте указали не путь, а монаха, что согласил известить Леонтия, и Ванята, привязавши коня к коновязи, стал, разминая ноги, прохаживать по двору. Позвали его не скоро. Раза два ловил на себе молодец недоуменные и даже сердитые взоры: что надобно, мол? И в эти миги темная кровь бросалась к нему в лицо. «Небось батьку бы… с обозом, не так принимали!» Подумать, что знать о нем, тем паче как о сыне покойного данщика Никиты Федорова, тут и не мог никто из ныне сущих, ему как-то не приходило в голову. Наконец полузабывший об Иване давешний монашек окликнул его, сообщив:

— Кажись, Леонтий к себе пошел!

Ванята двинулся по указанному пути, обогнул митрополичьи покои со множеством крылец и затейливо изузоренных окошек второго и третьего жила (на низу помещались службы), нашел указанную дверь, влез на крыльцо, поминутно отвечая на вопрос, кто он и к кому, и наконец, по тесному переходу пройдя, оказался у надобной двери.

Постучал, укрощенный поисками и ожиданием, с робостью. Спокойное: «Войдите!» — раздалось из-за двери. Ванята отокрыл тяжелое полотно и увидел монаха в очень простой рясе и с простым медным, крупного чекана четвероконечным крестом на груди, видимо греческой работы (в этом мать немного научила разбираться его), в негустой, сивой, с сильною проседью бороде, с волосами, заплетенными в косицу, перевязанную тканым снурком, с лицом в крепких задубелых морщинах и внимательным, остраненно-спокойным взором. Монах стоял, загораживая свет, в короткой первой горничке, отделенной дощатою перегородкой от самой кельи, и мыл руки, наклоняя за носик медный кованый рукомой, что висел, раскачиваясь, на цепочке, над кленовою лоханью. Обозрев смешавшегося парня, он еще раз наклонил рукомой, ополоснул ладони и стал вытирать руки грубым посконным рушником, что висел тут же, на спице.

— Отколе? — вопросил. И тут же, перебивши себя, уверенно догадав, рек: — Никиты Федорова сын? Иван? — Вспомнил и имя, мгновение подумав. — Проходи, садись! Вырос! — добавил Леонтий, когда уже оба вошли в келью и сели на лавку близ небольшого, на пузатых ножках стола.

Ванята с любопытством оглядывал особенно богатую, супротив бедности утварью, божницу, кожаные книги на полице и в поставце дорогую, едва ли не тоже византийской работы, лампаду. Не вытерпел, вопросил:

— Цареградская?

Леонтий кивнул, бегло улыбнувшись, и возразил вопросом:

— Мать как?

Здесь явно помнили, и очень, что Наталья Никитишна происхождением была из рода великих бояр и к тому же свойственница Вельяминовых, которую опекал когда-то сам покойный тысяцкий Москвы Василий Васильич.

Ванята, зардясь, начал сказывать домашние новости о матери, о себе, о сестре — «невеста уже!».

— Островное не отбирают у вас вдругорядь?

— Да не, утихли! — Иван тут счел уместным сказать о просьбе, ради чего и пришел: помочь вернуть родовое место за Неглинной, захваченное проворым сябром.

Леонтий вздохнул, сощурил старые глаза в сетке морщин, сказал невесело:

— Ноне и о такой малости надобно хлопотать у дьяка. Был бы жив Василий Вельяминов, в минуту бы то дело содеялось! — Помолчал, подумал, добавил: — Владыке нонь не доложишь, не до того! Иной просьбою и я не потревожу, ветх деньми.

В келье стоял тот устойчивый, чуть душноватый запах книг, воска и строгой старости, который безотлучно сопровождает холостых, на возрасте, мужиков, будь то удалившийся от дел горожанин, боярин ли или, как здесь, инок, и Ванята представил старого митрополита Алексия в такой же келье, в той же монашеской бедности и с тем же запахом старости и одиночества, и ему содеялось страшновато и неуютно. Представить такое еще минуту назад, на дворе хором, он не мог.

— И не до того теперь нам всем! — решительно изронил Леонтий, словно нехотя или ошибкою проговариваясь о главном. — Едут патриаршьи послы из Царьграда, протодьяконы Иоанн Дакиан и Георгий Пердикка… — Он замолк, сохмуря брови и глядя куда-то в далекое далеко.

— Едут… Зачем? — со стеснением выговорил Иван, понимая, что не знать того — стыд, и заранее заливаясь жарким румянцем. Леонтий глянул на парня, раздумывая, говорить или нет (одначе вся Москва уже на дыбах, не скроешь!).

— Владыку судят, вишь, — вымолвил строго. Помолчал. Рек: — По доносу Киприанову!

Имя Киприана ничего не значило для Ваняты, и он замер, молча сожидая продолженья или объясненья неведомого имени.

— Болгарин… — неохотно протянул Леонтий. — Патриарх…

— Филофей Коккин? — спеша хоть тут показать, что он не вовсе невежда в делах церковных, подхватил Ванята.

Леонтий молча кивнул, продолжая:

— В Литве у Ольгерда сидел. Полюби стал тамо. Ну и патриарх его рукоположил в митрополита русского…

— Под Алексием?!

Огромность открывшейся беды ошеломила Ивана. Леонтий слегка, краем губ, усмехнул. Подумав, отмолвил:

— Владыко Олексей стар вельми! — И не договорил, в глазах парня стояло отчаяние.

— Владыка умрет? — вопросил он тихо, охрипшим голосом.