Дмитрий Донской

– Знал, хитрец, чем князя порадовать.

– Да слыхал, что ты до окской ухи охоч.

Пар над ухой вставал до потолка, и пахло разварившимся луком; внесли на блюде стерлядей, и Дмитрий брал рыбу, а ухой захлебывал.

Повременив, к Дмитрию присоединились поснедать Бренко и Тютчев. Великокняжеский дьяк Внук с подьячим, писарями и слугами поместился во дворах причта и отведывал разносолы у попадьи.

Когда кончили и стали собирать со стола, к Дмитрию попросился Софроний.

– Ты разве здесь?

– За семьей приехал. Она сюда с Рязани сбежала да и осталась.

– А в Москве-то тебе всего дали?

– Сполна. К посольскому боярину приставили.

– Там тебе место.

– Я б хотел, да просить робею, летописанье вести. К списанию летописных книг приставить.

– Разум твой изощрен ли в том?

– То-то, что изощрен: в Рязани писал, да невместно писать Рязань, а на события взирать глазами московскими.

– Ты нешь москвитин?

– Сердцем с тобой, княже.

– В летописанье разум надобно щедро держать. Разум подобен закрому: иной полон пшеницей доверху, а в ином лишь по углам остались зернышки, да и те проросли. А полный закром иной ключник щедро держит, полной мерой оттуда черпает, а иной хранит, боится зерно выронить, и закрома его хоть и полны, да зерно в них слежалось, прогоркло, мышами пропахло – копнешь, а из зерна-то дым идет. Так и летописанье. Надо закром свой полным иметь да ослобонять его, чтоб новому зерну место расчистить. Разумеешь тако? Ступай ко Внуку, он хоть и недавний дьяк, да разумен, найдет те место. Скажи – от меня.

После ухи Дмитрий был добр.

– А не рано ль рязанца пускать к московской грамоте? – спросил осторожный Бренко. – Сперва б спытать.

– Мыслишь: не рязанское ль око промежду нас бродит? А пущай. То Ольгу страшно: он на полушку купит, а на рубль прихвастнет. А Москве больше таиться нечего: коли заглянет твое око за тын, увидит – Москва сильнее того, чем кажется. Этого ли таиться? Татар не чтим, тоже не таимся, на Воже с ними об этом перемолвились. Пущай око, пущай поглядят, смирней станут.

– Ну, коли так, пущай.

И вскоре Бренко заснул, разомлевший от окской стерляди да избяной жары. Пристав нерешительно расталкивал его, чтоб подстелить под него перину.

Они разлеглись на широких белых скамьях и не слышали ни петухов, кричавших среди туманной ночи, ни пастухов, игравших в берестяные трубы на заре.

Но Дмитрий проснулся рано и вскочил сразу. Отроки уже знали его обычай и держали наготове ковш ледяной воды. Дмитрий обмылся ею – лицо раскраснелось – и вышел на крыльцо глянуть, как разгорается заря.

Во двор уже сошлись люди, кому предстояло судиться на княжом суде.

Иные лениво жевали, сидя у стены. При виде Дмитрия еда остановилась у них поперек горла, они испуганно повскакали с мест, кинулись от страха бить лбом землю: никак не ожидали видеть князя столь рано, да одного, запросто.

– Да полно кланяться! – рассердился Дмитрий. – Как засужу вас, накланяетесь. А сейчас садитесь, ешьте, чтоб с пустым брюхом перед князем не стоять, этого не люблю – робеть будете. А москвитин о робости забыть должен.

И, хлопнув дверью, ушел.

– Он у нас такой! – поучительно сказал один из Дмитриевых воинов. – С ним говори, будто сам ты князь, и он те слушать будет. Своих людей высоко держит!

– А милостив ли?

– К виновному?

– Ну, ежли, скажем, малость провинился?

– Берегись!

– Ух!

– Чем виноват-то?

– Упаси бог, это не я!

– А кто ж, коли не ты?

– А почем ты знаешь, что я?

– Вашего брата насквозь видно.

– Упаси бог. Засудит?

– Вконец.

– О, господи! Я ему все скажу, пущай как хочет. Как на духу, за это, может, смягчит?

– Непременно.

Наступило время суда.

Дмитрий сел на крыльцо, а перед крыльцом во дворе сели бояре, стала стража, начался опрос. Дмитрий молча слушал, словно был в стороне, но, ища правды и милости, истцы и ответчики обращали свои слова мимо бояр ко крыльцу. Дмитрий же слушал, ни словом не вступая в суд.

Разобрали два дела о дележе. Приступили к делу о потраве; жалобился молодой крестьянин, пришедший сюда на поселенье с рязанских земель.

– Здешние забижают. Ежели какой оброк, тягота, шлют меня без череду.

А вон Есей зарится на мое поле. Я ж то поле разделал, оно нынче как перина хорошая, он и уговаривал: отдай да отдай, я, мол, тут исконный, а ты, мол, рязан, тебя, мол, ветром сюды придуло. Нет, говорю, не дам: покопай себе землю сам так, коли сил станет. А он мне горожу растворил да на овес моих же овец запустил. Я его не обидел, так чего ж он?

Есей был тот самый, что с воином говорил. Он распетушился и кинулся к судейскому столу.

– А видал он, как я его огород ломал? – Но вдруг взгляд его скользнул по крыльцу, и он, потупившись, тихо договорил:

– Очень уж обидно было, вот я и разгородил.

Дмитрий спросил сверху:

– Чего обидно?

И все обернулись к нему. Есей, помолчав, ответил:

– Одно слово – виноват. Помилуй, государь.

Дмитрий спросил рязанца:

– Ты давно тут?

– Третий год.