Дмитрий Донской

Над шалашом белел череп, костяной терем: терем-теремок, кто в тереме живет? – А жили под этим черепом лишь те, кто умел держать язык за зубами.

Жили тихо. Временами приходили и уходили люди. Иные приволакивали сюда запасы еды, приносили добро, и дед, которому в жизни больше ничего уже не было нужно, это добро надежно хранил.

Андрей не отставал от деда на пасеке.

– Мед меду рознь, – поучал дед. – Иной год подсед бывает. То мед!

Чист, светел, как слеза. Под соты посудину поставишь, он в нее из сотов и натекает. А цельный али подрезной, он, понятно, не так чист. А все чище, чем подкурной, – это мы с тобой сходим, в лесу поищем, рой найдем да подкурим. Он хоть сорен и сед, а свой вкус имеет. Иной раз такой попадет, что дух захватывает. Это уж – откуда пчелы росу брали. С крушины берут мед отстоится густой, крупитчатый, твердый. С гречи – он красный, по цвету видишь. А в Казани мне липец довелось отведать, так тот, как ладаном прокурен либо елеем, – пахуч и легок, сладостней ярого и душистей подседа.

Андрейка слушал, помогая деду окуривать колоды, бегал за бадьями, точил нож.

– Разумному – мед во здравие, – поучал дед. – А беспокойному – на пагубу. Я искусен был меды парить. С водой его разведешь, духмяных трав вложишь, замажешь в корчаге да и в печь на вольный дух. Иной раз так упарится, крышку рвет. А то на ягодах можно переварить – на смородине, на рябине. Малиновый тож хорош. С того меду жизнь слаще. Истинно рекут: с медом и золото проглотишь, да и беду съешь.

– И то во здравие?

– Знамо: во здравие, ежели тоску с себя скинешь.

Неторопливо, спокойно бродили они среди пчел. И ни одна не коснулась их злым жалом. Лишь иногда в волосах запутывался их полет, и дед бережно освобождал пчел, и они улетали беззвучно.

И еще говорил дед:

– Как мала капля, несомая пчелой. Незрима глазу, непостижима уму. А мы полным ковшом черпаем мед, столь обильно принесли пчелы. Так и дела людей – незримо, непостижимо дело каждого, но неси свою каплю. Землю свою люби, сыне. Когда-нибудь расскажу о себе, увидишь меня. А сейчас еще млад, не все уразумеешь.

Однажды Щап поманил Тимошу, и, оставив Топтыгу на приколе, они ушли по утренней росе на Пронск.

Прошло несколько дней. Кирилл рыл к зиме землянку. Андрейка расспрашивал деда:

– А ты волкудлаков видел?

– А их нешь отличишь? Они не клейменые.

– А как волкудлаком обернуться? Ты знаешь?

– А как? Надо среди леса найти пень, голый, чтоб вся кора уж с него спала. Воткнуть в тот пень нож, перекувырнуться через него, и станешь волком. Порыщешь ты волком, захочешь опять человеком быть, беги назад; как увидишь нож во пне, забеги с другой стороны и опять через тот пень. И опять ты человек. Если ж, не дай бог, унесут тот нож, а ты еще рыщешь, прибежал, а ножа нет! – то беда: останешься волком навеки. Вот те и весь сказ.

– А ты не пробовал?

– А мне зачем? Я и так всю жизнь как волк рыщу: всю жизнь по пятам за мной гнались, вот только тут и нашел покой. Да и то лесной, волчий покой.

– А за что, дедко?

Дед Микейша посмотрел на Андрея строго:

– Млад, неразумен еще!

В лесу раздался крик. Дед затаился, выжидая.

Из кустов вырвался бледный, изорванный Тимоша.

– Ой, страсти!

– Чего?

– Ой, страсти! Щапа сюды волокут.

– Кто?

– Ватажники, свои.

– Далеко ль?

– Сейчас тут будут.

– А чего с ним?

– К Пронску обоз шел. Татарский. Мы по нем двинули, а у них мечи они на нас. В рубке Щапа искровили.

– А татары?

– Нету их, обоз весь наш.

– А ватага-то у вас велика ль?

– Пятеро. Да один там остался. Да один вроде Щапа изрезан. Трое их сюды ведут.

– А чего ж ты сбег?

– Сказать?

– Сказать.

– Ой, страшно там!

– Чего?

– Мало ль чего?

Микейша послал Кирилла:

– Встрень, Кирша. Трое двоих не дотянут.

– Иду.

Он ушел в деревья, во мрак, вслушиваясь в каждый хруст, в каждый шорох. Не раз его отводили лоси. Наконец он услышал хруст валежника.

Он помог им дойти до пасеки. Там дед велел положить раненых. Он всех прогнал, остался с ними один, варил какие-то корни, обмывал раны отваром, налагал осиное гнездо на свежие порезы, присыпал золой.

Изрубленная голова Щапа и рана, пересекшая лицо, зарубцовывались.

– Кровь вернется. Смирно лежи. Рану открой ветру, пущай обдует. Поешь медку.

– Горько чегой-то!

– То не простой мед. Пей.

Добыча Щапа была богата. Плотные ковры, китайские цветистые шелка, серебряные длиннохвостые птицы на голубых шелках, рукояти мечей, изукрашенные по серебру черными мелкими узорами; ножи, усаженные самоцветными каменьями; седла, разрисованные алыми цветами поверх зеленого лака; седла, окованные серебряными узорами, серебряные чаши, увитые непонятными надписями. Одну из них долго вертел в руках дед.

– Вот, – сказал он, – написано: "Издревле были и дни и ночи, звезды на небеси, как и ныне. Ныне ступаем мы, попирая прах возлюбленных, живших давно до нас".

– А ты разве грамотен? – спросил Андрей.

– Русской не обучен, а шемаханскую разумею. Многое там пережил.

– Верно написано! – задумчиво сказал Кирилл.

– Как это может быть верно – не рукописанье, а какие-то дождевые черви начеканены! – усомнился один из ватажных. И даже встал: