Дмитрий Донской

Бабы, подвывая от ужаса, сладостно вслушивались в слова мужиков. Люди стояли на башнях, и на звонницах, и верхом на верхах теремов. И все взоры были обращены за Оку. Но ничего никто не видел: стоял туман.

Кирилл шел, смутно распознавая улицы. По галдежу угадал площадь.

Вошел в толчею и вник в ее говор. Он увидел спокойные глаза стригача, стоявшего в стороне возле пня. Кирилл обернулся к нему, быстро решился:

– Ну-ка, волосы обкороти да бороду справь.

Стригач подивился:

– Нонче народ не о том думает.

– А чего ж ты тут делаешь?

– Чево? Мое ремесло блюду. Иде ж мне быть, коли тут моя стригольня?

– А коли так, нечего зубами ляскать.

Стригач покосился на широкие Кирилловы плечи, на кинжал у ремня и заспешил:

– Сядь на пень.

– Сел. Ты новгородец, что ль?

– Я-то? По чем спознал?

– Говор слышу.

– Бывал ли у господина Новгорода?

– Стриги, стриги.

Мастер туго обвязал тесьмой Кириллову голову, а узелок дал в зубах держать. По линии тесьмы срезал волосы. Вышло ровно и складно.

Молодая баба, бездельная, как и все в эти дни, остановилась поглазеть:

– Чего ж надумал – в такую страсть лепоту наводить!

– Тебе, видать, невдомек, зачем борода из человека растет.

– А зачем?

– Баб под мышками щекотать.

– Ой, срамной какой!

А не уходила, присматриваясь к его лицу.

– Аль во сне меня видела?

– Запамятовала.

– Увидала б, запомнила.

– Вот пристал!

А все смотрела карими тихими глазами.

– Была б ты моей бабой, каждый бы день тебя бил!

– А с чего!

– Чтоб на чужих мужиков не заглядывалась.

Вдруг слезы выкатились на ее лицо, рот приоткрылся; она сжала в руках свою голову и села на землю:

Ой, не могу я слез удержати,
Самоскатные росинки утирати:
Увели тебя, удалую головушку,
В чужую во дальнюю сторонушку,
С молодой женой тя разлучили,
От малых детушек тя отрешили…

Новгородец оставил работу, Кирилл наклонился к ней:

– Ну,дура!

– Как мне теперь быть, может, уж и нет его!

– А он там, что ль?

Она покачала головой, глотая слезы:

– Там.

Кирилл твердо сказал:

– Вернется!

– Ой, откуда ты знаешь?

– Слыхал.

– А то что ж мне, одной-то. Разве жизнь?

Кирилл еще раз сказал:

– Не плачь: вернется.

Она недолго подумала:

– Ну, пущай.

Кирилл сказал:

– А у меня никого нет. Некому и поплакать будет.

– Нехорошо! – осудила коломянка.

– Да ты с земли-то встань. Изваляешься!

– А кому до меня дело? Поспею, встану.

– Ну, сиди.

Ей, видно, не хотелось уходить. А Кириллу уж и не хотелось без нее оставаться: Тимоша с Топтыгой сгинули, а в корчме у каждого своя тоска, на другого недостает жалости.

В этот день всем хотелось быть вместе, все поведывали друг другу свои горести. Всяк в разговор лез. Всяк разговор стал достоянием Коломны.

Стричься сел, все любопытствуют, – словно один за всех голову на плаху кладет:

– Испакостил бороду!

– А кудревата была, окладиста, – сказал козлобородый шорник.

– На чужой каравай рот не разевай, – ответил Кирилл.

Этот ответ козлобородому шорнику не по сердцу пришелся.

– Все одно татары голову-то снесут, на бороду не глянут.

– Какие такие татары, козел?

– А как ты меня назвал? – Видно, слово Кирилла попало не в бровь, а в глаз.

Подстриженный Кирилл встал во весь рост.

– Ты, козел, уж не татарами ль подослан народ стращать? За эти слова…

Козлобородый исчез. Кто-то благодушно угадал:

– Спужался!

– Татарский хвост. Держи его! – крикнул Кирилл.

Кто-то в толпе подхватил:

– Держи!

И когда народ отвернулся, увлеченный ловлей, Кирилл подошел к бабе.

Она уж горевала:

– Поймают окаянного?

– А как тебя звать-то?

– Домной.

– Я мнил – Коломной.

– Норовишь обсмеять?

– Ты постой, не уходи.

– А на что ты мне?

– Порты зашить.

– Неохота домой идтить.

– А что?

– Пуст дом.

– А дети?

– Прибрал бог. – Еще будут.

– А ныне-то пуст.

– Все об муже сохнешь?

– Ну его!

– А что?

– Да ну, пойдем! Зашью.

Она его повела в слободу. Сердце Кирилла заныло. Улица заросла травой, мирно вились тропинки. Гусята жадно, большими глотками рвали пушистые ростки ромашки. На такой вот улице, где-то здесь, недалеко-от колодца, Анюта хоронится в ветхой хоромине. Может, и в Коломну-то лесами шел, и в лесах изловчался, только б пройти этой улочкой, глянуть на колодец и снова навеки сгинуть в лесной тьме. Домна остановилась у своей калитки.

– Нет, – сказал Кирилл, – недосуг сейчас. Другой раз.

– Чего ж вел?

– Другой раз приду.

– Подь поснедай.

– Другой раз, Домна.

– Заладил. Не пойду домой одна!

– Я тебе муж, что ли?

– А чего ж мне дома одной сидеть?

Нежная тоска сжала его дыхание. Пусть бы хоть она вот так звала и вела домой… Всю жизнь без семьи, без дома. В дорогах, в труде, в обидах рос. Рос до бороды. Одиноко, неласково. Сварливый бабий попрек Домны неожиданно приласкал его, как, может быть, ни одна ласка не смогла бы пригреть. Не попрекнула бы, если б не нужен ей был.

– Ну, покорми, что ль.

Они вошли в низкую дверь. Потолок покосился и навис.

Кирилл сел у двери за стол. Домна заспешила у печки.

– Чего ж сел? Скинь одежу-то. Ноги-то разуй.

Как сразу свободно и хорошо стало.