Дмитрий Донской

Неожиданно и торопливо, боясь, чтоб не помешали досказать, он вдруг выложил перед дедом свою жизнь.

О том, как осиротел и с купеческим караваном в Царьград пошел. Как побили их по дороге. Как мытарился по каменной грецкой земле. Как камни научился класть и научился в каменном монастыре греческой грамоте, и о монастыре рассказал, о своей там жизни.

— А Русь звала. Русскую речь всюду подслушивал. Приехали от митрополита, я с дружиной его сдружился. Там ко мне все привыкли, взяли с собой на Русь. О, и сладко среди своего народа, хоть и горька жизнь.

Он говорил. А дед лежал навзничь с закрытыми глазами и словно без дыханья. Глаза глубоко запали.

Кирилл схватил его холодную руку:

— Дед!

— Чего ты? — встрепенулся дед.

— Худо те?

— Легчает. Покой пришел. Словно бы мою жизнь сказываешь.

— А ты?

— Только я — от татар, а ты — от греков.

И Кирилл досказал все.

Старик положил руку на Кириллову голову.

— И я убивал. И меня казнить чаяли. Теперь стар, устал. Сел тут. Другим ходить помогаю. А у тебя отныне вся жизнь в пути. От куста к кусту, как птица перелетает, чтоб сокол не сбил.

За день никто не пришел. Старик жалел:

— Куда ж сгинули?

— Кого ждешь-то?

— Сокольев отпетых.

— По совести скажи: может, мне лучше уйти?

— Подь дичины добудь, да варить надо. Я-то слаб.

К вечеру из лесу выглянули трое мужиков. Притаясь, смотрели они на чужого коня, на человека, сидящего у костра, искали глазами деда. Кирилл приметил их.

— Иди, иди! Давно ждем! — и осторожно провел себя по животу: тут ли кинжал.

Один из мужиков, напустив на лоб густую баранью шапку, неохотно подошел и молча остановился перед Кириллом.

— Ну, чего стал как баран? Подходи. Дед спит.

— Ан не сплю! — откликнулся дед. — Слухаю. Давно вас нет.

— А ты будто с Коломны? — сказал мужик.

— Оттоль.

— То-то.

Кирилл всмотрелся.

— Мой-то конь будто тебя не признал.

— А я сразу ему поклонился. Вижу, почти что свой.

— Так кличь, Щап, остатных. Хлебово готово, а ложки давай свои.

Щап кивнул, и товарищи его подошли.

— Садись! — сказал Кирилл.

— Ты тут будто у себя в избе.

— Вроде, как ты на моем коне.

— Остер язык!

— С твоей бороды списан.

— А хлебово-то с добром сварил?

— Зелья подложил, чтоб твои пироги без помехи съесть.

— Ну, испробуем!

Они молча и мирно ели. И мирно Кирилл спал между ними.

— Запомни дорогу! — сказал ему на заре старик.

Щап пошел с Кириллом до коня:

— Спасибо те, Кирша.

— Ты про что?

— И про коня и про старика.

— Про коня за что?

— Что выпустил меня. А то за что ж?

— А про старика?

— Да что его спас.

— А он те как сказал?

— Как было, так и сказал. Изломали, мол, его, трое рязанцев; про нас пытали. А ты согнал, а его отходил.

— Правильно дед сказал. Прощай, Щап.

Кирилл, уже с коня, спросил:

— Пироги-то жирны ль выпек?

— Одна беда. Едоков набралось много.

— А ты мне тем грозил! А рязанцев не жди. Сиди тут вспокой.

— По тебе видать: кого толкнешь, далеко откатится. Слышь-ка!

— Ну-ка?

— Может, на них есть что? Я б сходил снять.

— Ничего нету.

Щап покорился:

— Твоего мне не надо.

— Не надо и мне твоего. Будь здоров.

— Вертайся, коли надо будет.

— Вернусь.

Днем выбраться из лесных троп оказалось трудней, чем ночью забрести сюда. Пришлось слезть с коня. Но к полдню выбрался и, разбирая путь по вершинам деревьев, вышел на Рязанскую просеку.

Девятнадцатая глава МАМАЙ

Степи тянулись далеко вокруг.

По холмам брели стада, и по степям растекался, как пыль, ласковый напев пастушьих дудок.

Осень дула с севера прохладой и порой гнала понизу серые облака.

В степи шли караваны — на юг к Каспию, на юго-восток к Бухаре, на восток в Китай, на юго-запад к генуэзцам в Кафу.

Верблюды смотрели на мир с высоты запрокинутых голов, надменно и равнодушно. Набитые осенним жиром горбы стояли высоко. А ветер раздувал бурые гривы, шерсть покрылась соломой и пылью. Зеленая слюна тянулась из пустых ртов.

День вечерел. Был тот час, когда каждая тень отчетлива и густа, когда земля становится выпуклой, яркой, золотистой.

Степи тянулись далеко вокруг Сарая. Но сам город мирно покоился в тени садов.

Мирно текли ручьи под деревьями, и в зелени сверкали алые платья татарок.

Мамай эти дни проводил в пригородном саду.

Окрест слышно было, как вспыхивали песни, как глухой стук бубна отбивал ритм напева. Спелые плоды, дар оседлой жизни, радовали кочевников, сменивших плеть на заступ.

В тени ветвей, у водоема, обложенного голубым камнем, на ломаных узорах ковра лежала шахматная доска, и генуэзец Бернаба обдумывал: выгодно ли воспользоваться правом короля на конный ход?

Единожды в игре, если король не уходил за башню, если король оказывался перед открытым полем, у него было право вскочить на коня, совершить налет на врага. Но, раз проявив робость, зайдя под защиту башен, король лишался права на этот внезапный ход. Это правило вместе с шахматами завезли в Сарай из Ирана.

Бернаба раздумывал:

«Не лучше ли скрыться в башне, нежели рисковать, хотя и сбив вражеского слона?»

Белое узкое лицо, втиснутое в черный мех бороды, слегка вытянулось, дергался глаз — дурная привычка. Палец медленно полз к доске.