Дмитрий Донской

— Может, див, может, лешак. Не ведаю. Но морда у тя мерзкая.

Старик сполз с Кирилла и оказался мал ростом, кривоног и криворук; голова на это гнутое хилое тельце поставлена была непомерно обширная, и двигался он, будто сгибаясь под ее тяжестью.

— От паук! — залюбовался Кирилл.

Старец выглянул в лаз и свистнул. Его пронзительный свист раскатился окрест.

«Сзывает!» — задумался Кирилл и пошевельнул путами.

Узы стянуты крепко, да вервие гнило. Напрягшись, Кирилл порвал одну из петель. Но старец вернулся и вынул нож:

— Ну-кось, теперь скажешь себя?

— Сядь-ко в ногах, слухай.

Старик недоверчиво пригляделся и наклонился, чтоб сесть.

Изловчившись, Кирилл поджал ногу и с размаху ткнул хозяина в грудь; отвалившись в угол, старик беспомощно взмахнул руками.

Кирилл распутался и выволок его к свету.

— Господи, прости прегрешение мое!

Он вырвал из стариковых рук нож и срезал с себя остальные петли.

Старик наконец отдышался. Маленькие глаза бились под бровями, как рыбки в сетях.

— Ну-ка! — приступил Кирилл. — Кто ж ты таков? Я к те ночлежить пришел, а ты мя петлями оплел.

— А хоробр и хитр ты!

— Не тебя ль спужаюсь?

— Глядь, не пожалей.

— Тебя-то?

— Да не, себя.

— Зачем ты связал-то меня?

— Коня путают, чтоб далеко не ушел.

— Ин ладно, погляжу и я, к чему такой сон снится.

И не гнилой паклей, а сыромятным ремнем он крепко и туго связал хозяина.

— Придавить тя всегда успею. Сперва погляжу, не сгодишься ли на что. Как зовут-то, лешак старой?

— Так и зовут.

— Ладно, полежи маленько.

Он вышел и сел у лаза. Роса уже поднималась. Стлался туман, сквозь который просвечивало зеленое небо. Конь откликнулся на Кириллов свист. Время было ехать, да тревожил старик. Неразговорчив, что-то таит, какую-то силу за собой стережет. Кириллу чудилась неведомая опасность в этом старике. Надо было сперва разгрызть такой орех.

Кирилл разогреб золу, раздул на бересте пламя, наломал сушняку.

— Ты тут жить, что ль, собрался? — спросил из шалаша леший.

— Нет. Некогда. Пятки те погрею, чтоб язык оттаял.

Старик скорчился в своем углу. Кирилл догадался, что тот силится сорвать ремни.

— Каковы? — спросил Кирилл. — Добрые ль ремни в Коломне мнут?

— Чтоб те…

— Может, заговоришь теперь?

— Поспею.

Кирилл подтащил старца к костру и слегка пригрел ему ноги. Старец поморщился, но смолчал.

Кирилл задумался:

«Ежели так таится, что-то тут есть. Опасается, подозревает меня. Поелику так, спытать непременно надо!»

Он заголил старикову спину и хлестнул плетью. Старик охнул, но смолчал.

Кирилл долго мучил его — хлестал, подогревал. Стариково сердце стало заметно остывать, а язык — оттаивать:

— Ох, чего те от меня надо, право?

— Ну-ка, слухаю.

— А что я знаю?

— Как те зовут-то?

— Микейшей.

— Ну ж, дед Микейша, чего ты тут пасешь?

— От придут, внучек, мои — они те скажут!

Кирилл всунул дедовы пятки в угли так, что кожа мгновенно вздулась. Дед скорчился и отвернулся от Кирилла.

— Слухай же! Будь ты проклят! Пусть земля под тобой окаменеет! Слухай: они придут, справят по мне тризну на твоих костях. Вот натешатся!

Под густо сдвинутыми бровями в углу сжатого глаза стояла большая слеза.

Вдруг жалость охватила Кирилла. Он быстро распутал деда:

— Живи уж! Напугал.

Дед приоткрыл глаза и кивнул на угол шалаша:

— Достань там мазь. Смажь.

Кирилл смазал синее старое тело зеленоватым пахучим зельем, внес старика и положил на медведину. Растер ему затекшие руки. Сел в ногах.

Старику стало худо. Он велел достать пучок корней и отварить их, пока огонь не затух.

Когда Кирилл внес в шалаш горячее варево, старик уже метался в жару.

Пересохшими губами, обжигаясь, он пил отвар и, видно, успокаивался.

Отстранив ковш, он без злобы посмотрел на Кирилла:

— Ну, я сказал: Микейша я. Чего ж еще просишь?

— Сперва отлежись.

— А тебя-то как кликать?

— А ты меня кликать долго думаешь?

— Нешь можно от больного старика уходить?

— Норовишь задержать до своих соколиков?

— Сумневаешься? Тогда ступай.

— Как мне те верить, коли сонного обратал?

— С добром в эту даль чужой нешь придет? А свой сразу б назвался.

— Какая ж даль? Шалаш у самой дороги.

— Очумел?

— Ты, дед, может, сам не в тот шалаш влез?

— Я-то — в тот. Ты чего тут ищешь?

— Ничего. Ехал, зашел ночь проспать.

— Далеко ль ехал?

— А в Рязань.

— Вона! В Рязань дорога Окой, а ты сунулся лесом. Да и ездят по ночам не с добром.

— Я с Оки-то шел, как Перевитск объезжал.

— Добрый человек ночью городов не минует.

— Так где ж я?

— Ну, дай мне испить отвару.

Кирилл снова поднес, и дед отхлебнул из ковша.

— Намял ты мне сердце. Ты от Перевитска свернул на Пронск да ехал боковой дорогой, а с дороги смахнул на тропу, ан и попал к лесному попу.

— А ты сперва мне страшней показался.

— Ноги-то горят. Чуешь — как? Самого-то так гревали?

— У меня, дед, не ноги — сердце на углях лежит.

— Бывало у меня и это.

— Пора мне выбираться отсюда. Вижу, не там я.

— Поспеешь. Не бойсь.

— Погодь, лошадь гляну.

— Сиди!

— Ты, дед, уж меня прости.

— А я и сам так бы сдеял — я ж те беду готовил.

— А она миновала нешь?

— Пестуешь мя, стало быть, свой.

— Ну, спасибо на том.

— От какой беды ты едешь? Как звать-то тебя?

— Кириллом мя звать.