Для англоманов: Мюриэл Спарк, и не только

— А, убогий кривобокий коротышка, он еще любил читать про балет. Этот?

— Да, Клаус Киль.

— Ну, я не про него говорю, а про Гельмута Киля. Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду, говоря «Киль». Почему ты вдруг вспомнил про Клауса Киля?

Она не оборачивается, она не отводит глаз от Ист-Ривер, думает Поль.

Как-то раз ему показалось, что он ее застукал, подойдя сбоку: она улыбалась островку Уэлфер-Айленд, как старому знакомому. Из окна островок представлялся сплошным массивом листвы. Не могла же она разглядеть человека далеко внизу на таком расстоянии.

Может, думает он, она и сейчас улыбается? Улыбается про себя своим тайным забавным мыслям? В конце-то концов, вдруг она вовсе не сумасшедшая, а только извращенная и хитрая? Но это невозможно, думает он, она, как ребенок: болтает в этот вечерний час все, что приходит в голову.

Она рассказывает ему все, что приходит ей в голову в этот вечерний час, а уж его дело — дознаваться, правда это или плод ее воображения. Но сознательно ли она выбирает такой образ действий или не может иначе? Где ложь, где правда?

Правда, что прошлой зимой он, похоже, застукал ее: она подавила улыбку при взгляде на алую рекламу пепси-колы на том берегу пролива. Сейчас ему вспоминается выражение «показать язык», разница между переносным и прямым значениями фразы путает его мысли: что будет, если Эльза, обратившись лицом к проливу, и впрямь высунет язык, чего она, понятно, не сделает?

И Поль, все еще стоящий на ковре, переводит взгляд на ее тень. Он видит, что тень ложится на тюлевую занавеску, а не на пол в сторону Вестсайда, где ей следовало лежать в согласии с положением заходящего солнца в окне «фонаря» за спиной у Эльзы. В который раз он видит, как ее тень противоестественно ложится в обратную сторону. Он этого ожидал, но все равно от зрелища отворачивается.

— Поль, — говорит она, по-прежнему глядя на пролив, — принеси нам выпить.

Их сын Пьер навестил их вечером накануне. И он сказал Полю, когда они привычно задержались в прихожей обсудить проблему матери: — Она не такая дура.

— Значит, я дурак, что трачу деньги на Гарвена.

— Без Гарвена ей не обойтись, — возразил он с угрозой, повысив голос, чтобы пресечь поднимающее голову сопротивление.

Гарвен Бей — ее врач-психоаналитик. Пьер стремится не допустить, чтобы мать вернули в больницу: это нарушит его душевный покой. Больше того, Пьер знает о том, что не отцовские деньги столь щедро идут на Гарвена, а всего лишь поверхностные отложения, тонкая пыльца с огромного состояния матери.

Накануне вечером Поль спросил сына, когда тот уходил:

— Как, по-твоему, она нынче выглядит?

— Хорошо. Есть, конечно, какая-то неуловимая странность…

Поль быстро распрощался, едва ли не радуясь тому, что сын все еще не заметил конкретной причины этой странности.

Поль не может признать эту странность. Эту ее тень. Мираж, видимость.

Она смотрит в окно.

— Поль, принеси что-нибудь выпить.

Но Поль продолжает стоять. Она сидит у окна. Он спрашивает:

— Ты действительно видела этого человека в обувном магазине?

— Да.

— Значит, Эльза, я бы сказал, что ты вообразила себе Гельмута Киля. Все это почти наверняка игра воображения. Не могла ты с ним встретиться в обувном магазине. Он умер в тюрьме, и это целиком и полностью его собственная вина. Тебе следует рассказать Гарвену об этом случае.

— Хорошо.

— В каком магазине это было?

— В «Мелинде» на Мэдисон-авеню. Мне, по крайней мере, так кажется.

— Ты что, улыбаешься?

— Нет. Почему ты нам не нальешь?

— Он умер в тюрьме через шесть-семь лет после войны.

Она смеется. Затем говорит:

— Понимаю, что ты хочешь сказать.

— Что?

— Ты, ясное дело, говоришь не в буквальном смысле.

— Я, пожалуй, чего-нибудь выпью. — Но он не уходит. Он думает: она не была насмешницей, а теперь вот стала. Я сделал ее такой.

Она сидит неподвижно и в эту минуту, думает он, являет собой недвижимое имущество — вроде основы ее капиталов. Сидит разодетая, с красивой прической и тщательно накрашенная, но сидит основательно, как на ценной земельной собственности, изображенной в виде ветхого здания, которое ждет сноса, чтобы освободить площадь для высоких конструкций из стали — ее дочери и сына. И вот мысли Поля скользят по поверхности.

И он думает, тщательно выбирая и произнося про себя слова: нужно взять себя в руки. Она безумна.

Световая надпись «Пан Ам» на том берегу реки гаснет и загорается, гаснет и загорается. Эльзу, видимо, пугает внезапно выхваченное из мрака здание ООН, все время стоявшее на своем месте, и она вздрагивает.

— Тебе не холодно? — спрашивает он. — Кондиционеры тут слишком старые, плохо работают.

— Да, на них нельзя полагаться, — говорит она.

— Эльза, — говорит он, — тебе не зябко? Почему мы не заменим их на современные?

Она смеется в окно.

Он опять говорит, рассчитывая завладеть ее вниманием, рассчитывая вложить в ее голову мысль, способную вернуть ей здравый рассудок, если признать, что она снова его теряет.

— В полдень температура поднялась до ста одного градуса[3]. На автострадах сплошные пробки.

Она отворачивается и смотрит на темный массив Уэлфер-Айленда.