Диверсант

Доктор Бережанский подробно передал старшему лейтенанту Румянову сталинградскую историю Михеева. Особист выслушал ее внимательно и задумался. Человек, в войну не побывавший на фронте, не испытавший ни обстрела, ни бомбежки, вдруг представил себе то, что случилось с Бездоком там, под Сталинградом, на дне оврага. Он словно воочию увидел немца с автоматом в руке, готового выстрелить мгновенно. Румянов хоть и отдаленно почувствовал это роковое противостояние. Жизнь и смерть разделяли секунды, доли секунд… Нет, ничего подобного он, Женя Румянов, даже со стороны не видел, не испытал. Ему хотелось подробно расспросить Бездока о том, что почувствовал он там, в овраге… Но от этого желания отказался, вспомнив, что Григорию Михееву он еще недавно бросил с досадой: «Здоровенный мордоворот» — и еще что-то злое и обидное.

К Михееву он не пошел, а поспешил к своему начальнику. Теперь он может сообщить точные сведения о воинской части, в которой служил и воевал человек без документов. Румянов быстро составил донесение и отправился в штаб округа, полагая, что свою задачу успешно выполнил. Однако реакция немногословного латыша была странной…

— Да, да… Случай в овраге… м-мм… незаурядный. — И тотчас спросил: — Стало быть, недавний человек без имени служил в стрелковом полку? Просто в полку?

— Да, выходит, что так.

— Ладно, спасибо за оперативную информацию. Вы свободны.

Румянов ушел от своего начальника с чувством недоумения, не подозревая, что его сообщение имело неожиданные последствия.

Глава четырнадцатая ПИФАГОРОВЫ ШТАНЫ

— Что-то вы пригорюнились, Григорий Михайлович, — спросил Михеева доктор Бережанский. — Недавно боевые подвиги вспоминали и вдруг головушку повесили. Верно, гложут вас треклятые фантомные боли?

— Угадали, Соломон Львович, они, проклятые, покоя не дают.

— Ясное дело: весна подступила. Едва сугробы осели, ручейки побежали, а фантомные тут как тут. Человек — животное чуткое, на себе испытал.

— Да вроде вас жареный петух не клевал, ни пули, ни осколки не доставали?

— Этого не случалось, а вот болезни разнообразные перенес от А до Я.

— Как это понимать?

— Шутка такая профессиональная, докторская имеется: от А до Я значит от астмы до язвы… Покой вам нужен, Григорий Михайлович, в кроватку и обезболивающее…

Странное дело: фантомные боли, возникшие в предплечье, которого вовсе не было, снова подталкивали ранбольного Михеева к воспоминаниям о минувших боях. И не только потому, что не отвяжется от особиста, который настойчиво требует быстрее, как можно быстрее сообщить о всех боевых действиях, в которых он, Михеев, участвовал, но и потому, что самому Григорию хотелось восстановить все, что с ним на фронте происходило. А были пробелы. Григорий так и не определил, когда именно ударил его ножом финский солдат? Неясно, да и почему он с товарищами вроде бы занимался не своим делом, лес прочесывал? Разве не иные задачи у десантников и диверсантов?

И вот, страдая от фантомных болей, он сам вел свое расследование. Что-то важное еще до «кукушки», до финского ножа? И когда это было? Конечно, не под Брянском, когда с напарником наводили на цель наши самолеты, не под Сталинградом, где чуть было не расстался с жизнью, а позже, конечно, позже. В сорок третьем, именно тогда. В феврале или марте, на исходе зимы…

В палату вошла Катя с лекарствами и бинтами, улыбчивая, довольная:

— Знаешь, Лиду-то вернули. Уборщицей поработала, прачкой, а теперь амнистию заслужила. Да и как же ее в медсестры не вернуть, когда столько раненых поступило, говорят, с юга, с Украины. А Лидушка теперь на себя не похожа, тихая стала, неулыбчивая. Похудела, побледнела, слова лишнего не скажет. Старается… Да еще достался ей тяжелейший ранбольной. Ну такой, каким ты был. Да, пожалуй, потяжелей. Ты вон какой здоровенный. А он мальчик худенький, в чем душа держится. В первом бою пострадал… Все тело в осколках. Судьба его под вопросом — гангрена началась. Часами без сознания. И, знаешь, твой тезка. Тоже Григорий.

На другой день, пересилив боли, Михеев вышел в коридор, чтобы встретить Лиду и расспросить ее о своем тезке. Глядишь, и он поможет парнишке как-нибудь.

Лида действительно сильно изменилась. Поблекла, у губ и на лбу прорезались тонкие морщинки. Сказал ей так, как будто ничего не произошло:

— Здравствуй… Как твой мальчик, говорят, тоже Григорий?

— Да, тезка, — девушка оценила, что он и не поминает ее беду, ответила:

— Плох. Редко в сознание приходит. Тихий. Иной раз кажется, что и не дышит вовсе. На уколах и живет…

— Поди, перевязок не меньше, чем у меня было?

— Пожалуй, больше. И тяжелые такие. А терпит. Сознание теряет — нет его, а очнется, придет в себя и благодарит… Ты, я знаю, шумел, ругался, стены тряслись, а он все молчком.

— Знаешь, Лида, зайду я к нему. Постою. Может, помогу чем…

— Ну что ж. Только у доктора спроси. Если разрешит.

— Спрошу, — согласился он, а сам подумал, что Лида всю жизнь будет помнить свое треклятое зеркальце. И гибель солдата висит на ней тяжким грузом. Обжегшись на молоке, на воду дует…