Дюма

Современные французские исследователи и то удивляются: Дюма как республиканец должен восхищаться декабристами, а этого нет. На самом деле удивляться нечему: он понимал, что без революционной ситуации, то бишь одобрения Провидения, делать революцию могут только безумцы (вроде Бланки), и они вредят всем. Поэтому Анненкова он не «опошлил», а в соответствии со своими взглядами вознес — тот умнее своих друзей и не верит в успех восстания. Откуда Дюма взял, что Анненков именно так смотрел на вещи? Мы уже знаем, что он ничего не мог выдумать, — значит, кто-то ему так сказал, может, Гризье, Оже или Муравьев. Соответствовало ли это действительности? Е. И. Якушкин, сын декабриста И. Д. Якушкина: «Упасть духом он [Анненков] мог бы скорее всякого другого…» Сама Полина Анненкова приводит в мемуарах слова мужа: «Еще 12-го числа в собрании у князя Оболенского я высказал, что не отвечаю за Кавалергардский полк, где служил тогда, потому что знал очень хорошо, что солдаты не были расположены к вспышке, которая готовилась, да и сам я видел в поднятии войск большую ошибку и не рассчитывал на удачу предприятия». Если покопаться в исторической, даже советской, литературе, мы обнаружим, что Дюма (или те, кто давал ему информацию) никого не «оклеветал» и не «опошлил», а сказал правду: декабристы не верили в успех. Г. Г. Фруменков, В. А. Волынская, «Декабристы на Севере» (1986): «…офицеры не дали согласия „умереть совместно“ и не обещали поднять свой полк. Чувство неуверенности в успехе восстания сковывало их действия. Они не хотели рисковать и расставаться с личным благополучием, семейными радостями. Академик Н. М. Дружинин говорит о наступившем в конце 1825 года невидимом „внутреннем кризисе“ республиканской ячейки».

События 14 декабря Дюма изложил ясно и толково, не упоминая, что делал Анненков. И вот он появляется: «Кавалергарды пришпорили коней и понеслись вдогонку, за исключением одного человека. Соскочив с коня, он подошел к графу Орлову и отдал ему свою шпагу.

— Что это значит, граф, — спросил удивленно генерал, — и почему вы отдаете мне шпагу, вместо того, чтобы обратить ее против изменников?

— Потому что я принимал участие в заговоре и рано или поздно буду разоблачен и арестован. Предпочитаю сам прийти с повинной.

Это был граф Алексис Ванников».

Вот тут Дюма и вправду сознательно «исказил». Он не сказал, что Анненков не только не участвовал в восстании, а был на противоположной стороне. Слова Анненкова по мемуарам Полины: «14-го числа я вышел на площадь с Кавалергардским полком, занимая свое место, как офицер 5-го эскадрона». Кавалергардский полк без колебания присягнул Николаю I; когда на Сенатской было все кончено, Анненков вернулся в казармы, и пять дней его не трогали. (Взяли его 19 декабря — кто-то донес; он был допрошен лично Николаем, признался, что состоял в тайном обществе, давал показания и на других. Верховный уголовный суд, обвинив его в участии в тайном обществе и «согласии в умысле на цареубийство», отнес его к государственным преступникам II разряда — лишение дворянства, вечная каторга.) Так что Дюма не убавил, а прибавил герою благородства.

«Согласно порядку, заведенному в Санкт-Петербурге, следствие велось втихомолку, и в городе о нем ничего не было известно. И странное дело: после правительственного сообщения об аресте заговорщиков о них в обществе перестали говорить, словно их никогда не было, словно у них не осталось ни родных, ни друзей. Жизнь шла своим чередом, будто ничего особенного не произошло. И однако, уверен в этом, все с трепетом ждали, что не сегодня завтра грянет как гром среди ясного неба некая страшная весть…» День казни, Гризье наблюдает (подлинник Дюма):

«Оказалось, что веревки, на которых висели двое повешенных, оборвались, и они свалились в открывшиеся при этом люки, один сломал себе бедро, а другой — руку. Это и было причиной того шума, который донесся до нас.

Упавших подняли и положили на помост, так как они не могли держаться на ногах.

Тогда один из них сказал другому:

— Посмотри, до чего добр этот народ рабов: не могут повесить человека!..»

Советский перевод: «Один из них сказал другому:

— Несчастная Россия: повесить и то не умеют!»

Дурылин: «Известные предсмертные, слова, приписываемые то Рылееву, то Муравьеву: „Несчастная Россия! Даже повесить не умеют“ (по другому сообщению: „Боже мой! И повесить порядочно не умеют“), Дюма передал неверно». Однако свидетели описывали сцену на все лады и до сих пор нет единого мнения, кто и что сказал, или вообще все молчали, то ли двое повешенных сорвались, то ли трое. Например, декабрист Е. П. Оболенский вспоминал так: «„Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать“, — сказал Сергей Муравьев-Апостол». Так что претензии к Дюма опять неосновательны. Как ему передали, так он, видимо, и написал.