Заезжаем к Зиновьеву. Особой надобности нет, он коллективных заявлений не подписывает, но хочется знать мнение автора знаменитых «Зияющих высот».
Александр Александрович принимает ванну, нас занимают его жена, изящная молодая женщина, и дочь пяти лет. Из ванны врывается в разговор фырканье и плеск воды, словно там купается морж. Александр Александрович выйти не торопится, зато появляется в роскошном домашнем халате. Он выглядит гораздо моложе своих лет. «Я тоже, когда помоюсь», – утешаюсь я.
Ира с ним знакома и представляет нас, Лидию Алексеевну и меня. Просим его высказаться.
– Я думаю, завершается период значительный и плодотворный, но, как всё на свете, имеющий конец. Нынешняя форма демократического движения себя пережила и разумно не упорствовать, а по возможности сберечь силы. Их не так много, и каждая жизнь драгоценна. Это, если хотите, логический подход к вопросу.
– А нравственный? – спрашиваю.
– Он совпадает с логическим. Для меня несомненно, что поступок Александра аморален, так как бесцелен.
Я настолько ошеломлен словами мэтра, что вырубаюсь из разговора.
Конечно, нравственность со временем меняет формы, но чтобы так, в зависимости от текущей обстановки, – это вовсе не признавать ее, в лучшем случае, ее приоритета. «Ты еще циничнее своих блестящих произведений», – неприязненно думаю.
Он же между тем развивает систему эшелонированного отступления. «Небось навострился на Запад, – приходит в голову, – вот откуда твои сиюминутные убеждения», – продолжаю мысленно шпынять его. Я не ошибся: он вскоре отвалил в Западную Германию.
– Я сам по себе, – объясняет он. – Когда капитан Солженицын обслуживался денщиком, я уже был знаком с Лубянкой, неприятности не обходили меня и в дальнейшем, так что, видите, я практически доказал свою позицию правозащитника. Слабые связи дают мне духовную свободу, я не теряю скованности и хорошо себя чувствую одиноким.
Опять собственная свобода, сиречь своеволие, а справедливость?
Иначе складывается с Георгием Николаевичем Владимовым. У этого человека, видимо, неистощимое терпение. Когда я звоню ему от Спартаков, на кухне обычный гвалт, и, сбиваясь, я кричу в трубку, что его хочет видеть сын Александра Подрабинека. Раздавшийся хохот мешает мне расслышать ответ, прошу в трубку заткнуться, что, понятно, усиливает общее веселье, и я разражаюсь бранью все так же в трубку. Владимов вежливо молчит. Когда наконец водворяется тишина, объясняю ему инцидент и прошу меня принять, на что получаю любезное приглашение. Нам пришлось с Ирой трижды менять день встречи, и всякий раз мы получали вежливое согласие. Прихожу к нему один, Ира окончательно выбилась из сил.
Я читал «Три минуты молчания» и «Верного Руслана», книги превосходные, что и высказываю Георгию Николаевичу.
– Не знаю, кем вы себя считаете, но, по-моему, вы убежденный романтик.
До сих пор не знаю, разделяет ли он мой взгляд, но горячность тона не могла не прийтись ему по вкусу. Внешность романтика меня, напротив, разочаровала: простое мужицкое лицо, сырой кладки нос, далекий от героики, к тому же большое, во всю щеку, родимое пятно. Понадобилось время, чтобы оно перестало заслонять писателя и человека.
Георгий Николаевич прочитал заявление, тут же его подписал, и не успел я заикнуться, как он вызвался помочь в сборе подписей. Прощаясь, сказал, что ему хотелось бы поговорить с Сашей. Пожелание застает меня врасплох, очень не хочется сейчас встречаться с сыном, тем более о чем-то просить, но обещаю и обещание выполняю. Навестив Арину Сергеевну по ее звонку, застаю у нее Сашу. Выслушиваю двухчасовой разговор, не вмешиваясь в него, пока не доходит до предложения Саши просить у Белова свидания с Кириллом. Пусть Кирилл наконец скажет, хочет он сидеть или ехать. Упорство, с которым Саша отстаивает, что это ему неизвестно, меня обескураживает: не могу я доказывать, что черное не белое, а черное.
– Хватит трепать Кириллу нервы бесплодными разговорами! Ехать он хочет, но просить тебя об этом не будет.
– Почему?
– Боюсь, эта тонкость выше твоего понимания.
– А все-таки?
– Он считает, что ты должен предложить отъезд по собственной воле, без его просьбы.
– Тогда повидайся ты с ним.
– Незачем, мне его точка зрения ясна, а для тебя она, видишь, не пробивается.
В итоге соглашаюсь на письмо Кириллу. Пишу его, преодолевая внутреннее сопротивление. Нелепо запрашивать Кирилла о том, что мне, да и всем известно, кроме Саши. Противно, что он не верит мне на слово и не смущаясь дает это понять. Постыдно, что он знает, но знать не хочет истину и вовлекает нас в бумажное крючкотворство. После нескольких попыток получается записка.
«Дорогой Кирилл,
Саша осознал наконец, что поступил по отношению к тебе эгоистично, не считаясь с остальными. Я хочу и прошу тебя уехать, считая это единственно разумным и человечным выходом из нашего положения. Учти, что ты ничего не просишь от Саши, но просто соглашаешься на отъезд. Твое мнение и желание? Но, пожалуйста, четко.
Папа. 9. 1. 78».