Диссиденты

Через каких-нибудь два часа вопрос решен: плевать на джентльменство, не дать ходу дезинформации – это и есть истинное джентльменство. Уже девять вечера, но Спартак выводит из сарая свою механизированную савраску, втискиваемся вчетвером и мчим на Щербаковку. Как петарда, врываюсь в тихую музыку, звон бокалов и спокойный разговор.

Прошу Володю Борисова, Иру Каплун и Славу Бахмина уделить мне немного времени по серьезному делу. Они покидают компанию, предлагаю им набиться в Спартаков драндулет, и, взревев от нагрузки, он рвется вперед. За нами – встревоженные топтуны. Отъехав две сотни метров, останавливаемся. Топтуны успокаиваются: диверсии не будет, людям просто нужно поговорить, пусть потреплются. Спартак кратко излагает нашу позицию, просим ее довести до сведения собравшихся и, освободившись от лишнего груза, несемся домой, обдав шарахнувшихся топтунов жидковатым серо-белым снегом. На сегодня, кажется, хватит, но день завершается телефонным звонком Иры.

– Это страшно, – говорит она и обещает завтра раскрыть, что именно.

Воскресенье, 4-е декабря. Встал бы поздно, да Рэд не дает. Он по утрам обходит спящих, лижет их в лицо. Это значит – доброе утро, мне одному скучно.

«Это страшно!» – сказала вчера Ира; собираюсь к ней за разъяснениями.

Иду к Ире, повторно завтракаю, пью кофе. Чем ощутимее его исчезновение из обихода, тем ожесточеннее его потребляют. Снова общий разговор о Саше, какой он хороший, какой нехороший, наконец остаемся с Ирой вдвоем.

Вчера они собрались на Щербаковке втроем: Ира, Слава и Саша, вся психиатрическая комиссия, за час до вечеринки. Обсуждали свои дела, немного поспорили, даже поругались.

– У Саши, – жалуется Ира, – последнее время обозначился весьма неприятный стиль работы. У него много времени, он деятельнее других и потому взял тон руководителя.

У Иры, как и у Саши, склонность к лидерству. Оба любят нести большую часть общего бремени и вести за собой других. Ничего худого в этом не вижу, но понимаю, что в маленькой группе двух лидеров много. Ни одному не хочется уступить другому, но Саша действительно свободнее, он не работает, не учится, как Ира, не связан домашними заботами, ему, так сказать, карты в руки.

– И меня сбивает. Брось, говорит, работу, дел невпроворот, а ты цепляешься за материальное благополучие! Не могу я так, Пинхос Абрамович, верно?

– Вам виднее, статус профессионального диссидента не учрежден, а за тунеядство могут наказать. Впрочем, Саше сейчас не до того, он сжигает себя со всех сторон. Но вы начали о стиле его работы, мне это интересно. – Я подозреваю, что ее самолюбие ущемлено Сашиной «Карательной медициной». Мне любопытны высказывания Иры на эту тему, но она не решается. По-видимому, чувствует мелочность своей обиды. – Понимаю, внутренние дела комиссии не для посторонних, я чужак.

– Я так не думаю, – сердится она и бьет кулачком по ладони.

– Но придерживаетесь правил демократии для внутреннего потребления, – поддразниваю ее.

– Ничуть, я сама против, это не мое, а Сашино правило, какое-то высокомерие. Слушайте, какая недавно вышла история. Встречается он на днях с Егидесом[40], много лет просидевшим в психушках и собравшим по ним большой материал. «Мне советовали обратиться к вам, когда мы могли бы потолковать?», – «Приходите туда-то в среду, это мой приемный день», – отвечает Саша. Каково?

– Да, бюрократические испарения трудненько развеять. Впрочем, Саша ведь так же ответил Белову, может, у него действительно приемный день? Но что означает ваше вчерашнее «страшно»?

Оказывается, они с полчаса посовещались, подошли гости, сели за стол. Естественно, гвоздем вечера было Сашино решение остаться. Ни восторгов, ни громких фраз не было, сдержанное одобрение поступка редкого мужества. Столькие уехали и уезжают, предпочитая благополучный Запад гибельному Востоку, и вот решительно: Нет, остаюсь! – С теми, кто за проволокой и в застенках, с нами, кому завтра предстоит выбор. Пример малодушным, прекрасное начинание.

В этой атмосфере высоких чувств странно прозвучал Ирин вопрос.

– А Кирилл?