Диспут

То был великий день не только в княжеских покоях, но и во всей державе Московской. Именно тогда перешагнул порог одного из немногих каменных домов на Москве худощавый человек с тщательно подстриженной бородкой, острыми зелеными глазами, слегка прихрамывающий на левую ногу. Одет он был во фряжское платье, на голове его красовалась шапчонка блином, украшенная петушиным пером. Принадлежал он к неизвестной нации: в Италии выдавал себя за француза, во Франции за немца, в Германии за поляка, в Польше за русского, а на Руси опять-таки за итальянца. Ключница Старицких так та прямо объявила его нечистой силой и, судя по последствиям, кои вызвало посещение незнакомца, оказалась недалека от истины. Прозвище его потом никак не могли припомнить: то ли Черчелли, то ли Чертелло, даже по звучанию оно напоминало выходца из преисподней. В посольском приказе оба его имени соединили в одно — Чертилло Черчелли, и так согласно официальному указанию мы и будем его называть. Означенный Черчелли так же неожиданно возник, как после сгинул. Его видели, говорят, спустя время, в Запорожской сечи, где он обучал длинноусых дядек своему злодейскому искусству.

Незнакомец держал под мышкой небольшой сундучок, завернутый в черную с красными разводами шаль. Домашние князя Владимира Андреевича и на это обстоятельство обратили после свое досужее внимание: шаль повторяла цвета адского пламени. Не иначе как отведя глаза слугам, Чертилло Черчелли прямо прошел к хозяину дома и, нагло скаля выступающие вперед зубы, предложил научить его невиданной забаве. Владимир Андреевич, ровесник царя Ивана, мало чем походил на своего родича и сверстника. Тонкий в кости, быстрый и ловкий, он был умелым всадником и охотником. Государственные дела его занимали, поскольку на них толкала его властолюбивая мать, души не чаявшая в своем первенце. Страшно скучавший в своей золоченой клетке, князь был рад любому развлечению. А оно превзошло все ожидания. Соискатель московского престола смеялся, как дитя малое, поражаясь удивительным сочетаниям, рождавшимся под пальцами хитроумного итальянца.

— Как же называется сия забава? — спросил очарованный князь.

— По-вашему ее можно было бы назвать листиками,— ответил фряжский гость,— но лучше взять чужеземное название. Die Karte — говорят немцы, а по-русски карты.

— Карты, карты! — захлопал в ладоши Рюрикович младшей линий.— Карты! Боже, как хорошо…

— Ну, бог-то здесь, положим, ни при чем,— ухмыльнулся итальянец.

В тот день Черчелли выучил князя и его домашних двум карточным играм — в пьяницу и дурака. Три более сложные — подкидной дурак, очко и свои козыри — он лишь показал, обещав князю в следующий раз достичь с ним необходимого совершенства.

Владимир Андреевич слыл человеком общительным и не умел радоваться один. Заплатив немалую толику денег, он купил сразу двадцать карточных колод и, оделив ими домашних и дворню, с широкой улыбкой на узком лице поглядывал на новокрещеных игроков. Даже сама Офросинья Андреевна, матушка князя, взяла из любопытства карты в руки. Осталась пьяницей, обиделась, но виду не подала: все же забава, а князенька скучать стал.

Ловкий итальянец без умолку болтал во все время обучения. Невесть когда, но он успел исходить всю Москву.

— Зашел я к вашему печатнику, что на Никольской сруб ставит.

— Треклятое дело,— отозвалась Офросинья Андреевна,— кому его книги нужны, жили без них.

— Предложил я ему,— продолжал Черчелли,— печатать мои карты, штука для него нехитрая, а деньги б я заплатил хорошие.

— Ну и что же? — спросил Владимир Андреевич.

— Наотрез отказал. Мол, у него это занятие высокое, а у меня низкое.— И тут же, сощурившись, спросил:— Может, станет вашей милости, чтоб Иван Федоров дал согласие на печатание карт?

— Нет,— отозвалась за сына княгиня-матушка.— Тем злохудожеством царь Иван Васильевич заниматься изволит, не будем ему мешать.

Итальянец понял, что здесь у него с домогательствами ничего не выйдет, и отстал.

Игру на деньги ловкий проходимец отложил на другой день. «Во всем нужна постепенность,— деловито решил он.— И завтра не поздно будет».

К обеду пришел боярин Челяднин с рассказом о сидении Избранной рады. Его выслушали еще до вкушения яств, заперев двери во внутренние покои. Карты были на время оставлены.

— Стало быть, когти-то выпущать начал? — со злорадством спросила Офросинья Андреевна.

— Года еще не миновало с промашки нашей,— отозвался Челяднин.

— Какая такая промашка? — вскинула брови боярыня.— Только силком поганцу Митьке крест целовать стали. Слава богу, прибрал господь его к себе в добрый час.

Челяднин промолчал. У него было лицо испостившегося изувера, где щека щеку задевала и лихорадочно блестели ввалившиеся глаза. Вопреки такой внешности был он человеком, знающим толк в хороших винах и редких яствах, ценителем женской красоты.

Когда зашла речь о новой прихоти государя, само собой сронилось с уст Владимира Андреевича имя Матвея Башкина. То было третье упоминание о нем в тот день.