Диспут

Сон тоже не возник на пустом месте. Пытливым книгочием был царь всея Руси, и последнее время испытующий взор его все чаще останавливался на древних пергаментах, на коих были записаны дела первых вселенских соборов. Неожиданным толчком, оживившим любознательность государя, оказался приезд на Москву аглицкого посла-путешественника Ричарда Ченслера. Ушлый британец через бури и непогоды пробился в Белое море, бросил якорь в двинском устье, правдами-неправдами достиг Вологды, а потом и стольного града. Иван Васильевич обласкал смельчака, подробно расспросил его о нравах и порядках дальней державы, пожаловал многими привилегиями. Из сообщений Ченслера запомнился ему рассказ об аглицких университетах — Оксфорде и Кембридже. Остановил царское внимание ученый спор, называемый диспутом. «Диспут приводит к установлению справедливости,— пояснил посол.— Велми занимательно происходит сие прояснение истины». «Кто же ту справедливость устанавливает, ту истину проясняет?» —поглядел в корень Иван Васильевич. «Совет докторов». «Ну а ежели король восхощет на место того совета стать, аки римские кесари на вселенских соборах?» «Таких примеров до сих пор не бывало,— улыбнулся англичанин, — но полагаю, что препятствий бы не возникло». Ченслер сказал это из придворной вежливости, ничего не помня об университетских уставах и статутах. Иван Васильевич спрятал до времени Ченслерово сообщение в своей прихотливой памяти.

Память великого государя была воистину прихотлива. Она легко выстроила в один ряд соборные словопрения и университетские диспуты, объединив Эфес и Оксфорд, Никею и Кембридж. На греческой образованности государь был воспитан и, естественно, несколько византизировал аглицкие порядки. Тысячелетние дистанции никак не смущали царственного философа.

Советники Избранной рады — хранитель печати скорых и тайных дел Адашев и протопоп Благовещенского собора Сильвестр затревожились. По неуловимым признакам они определили, что подвижный разум Ивана Васильевича уготовился к неожиданным поступкам. Такого брожения всегда следовало опасаться.

— А не пожелал бы ты, Гриша, поехать на Бычий брод, сиречь Оксфорд, понабраться уму-разуму у аглицких докторов? А может, и поспорить с ними? А может, и одолеть их, приумножив тем славу Руси великой? На диспутах! — Иван Васильевич поднял голос. — На дис-пу-тах, — раздельно повторил он полюбившееся слово.

Отрок никак не выразил своего отношения к заманчивому предложению. Глазыньки его остановились на предмете, ради коего он явился пред царские очи. Самодержец всея Руси с неудовольствием проследил направление его взгляда.

— Ничегошеньки не понимаешь ты, Коля. Бери-ка свою глупую ношу и ступай.

Отрок Коля, он же Гриша, он же Вася, он же Петька Бурцев, не стал дожидаться второго приказа. Вдогонку ему прозвучал протяжный вздох Ивана Васильевича.

Спустя полтора часа краснощекие синеглазые рынды в снежно-белых кафтанах и таких же снеговых шапках откинули на караул серебряные алебарды, пропуская из дубовых, окованных медными полосами дверей В Троице славимого государя, царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича. Титулование его включало десятки наименований, и за каждым из них стояли разные земли и страны, грады и веси. Самым недавним и желанным был титул царя казанского. Много чести прибавил он московскому самодержцу. Золотая Орда, некогда могучая и крепкая, отдала свою память и наследие властелину всея Руси. Астраханское царство вскоре должно было последовать за Казанским, и тогда вся Волга от истока до Хвалынского моря вновь становилась русской рекой. В серебряном сиянье государева караула каждый удар посоха в руке Ивана Васильевича подтверждал оные действия и намерения.

2

Прослушано было много дел. Приустали даже наторелые и опытные Челяднин, Курбский, Сильвестр, Адашев. Царь внимал с нескрываемым благодушием, кивками подбадривал советников, кроткими словесами выражал согласие. Адашев и Сильвестр обменялись взглядами: уж больно все гладко идет.

Наконец государь соизволил зевнуть, что показывало близость полдника. Четко перекрестив редкозубый рот, Иван Васильевич с лязгом сомкнул его и с некоторым удивлением воззрился на Избранную раду. Ну будто в первый раз увидел.

— Так, слуги верные мои,— неспешно вымолвил В Троице славимый, — слуги верные мои, а может и хозяева, ась?

Опершись на широкие, обитые парчой подлокотники малого трона, оглядел притихших советников. Помолчав, продолжал:

— Яз человек добрый. Сам дивлюсь, откуда во мне такая доброта. Зря люди наговаривают, будто я злой. Намеднись у меня под носом кот сливки сожрал, так я его токмо слегка за ухо оттрепал. Пущай мои ненавистники скажут, почто они меня недобрым зовут. Лихо мне, бедному. — Иван Васильевич пригорюнился. — И, будучи человеком добрым, желаю показать всю щедрость свою людишкам моим в Московском государстве.

Во всем этом было нечто новое — и ни шум и ни гул, избави боже кому звук проронить, а некий неслышный призрак того шума и того гула прошел над собравшимися.