Дискурсы Владимира Сорокина

Позже рассказ Храм о своем обращении в полном соответствии с законами жанра переходит в проповедь838, миссионерство, визионерство и прорицание. Кульминацией проповеднической части — наставления, которое Бро дает Храм, — становится эзотерическая космология, в которой пролог к Евангелию от Иоанна (1: 1-5) превращается в эзотерическое метафизическое учение о свете и его избранных носителях:

<.. .> сначала был только Свет Изначальный. И Свет сиял в Абсолютной Пустоте. И Свет сиял для Себя Самого. Свет состоял из двадцати трех тысяч светоносных лучей. И это были мы839.

Эта версия сотворения мира была бы неполной без телеологической гностической идеи возвращения к истоку840, когда 23 000 избранных станут в круг и вместе произнесут все двадцать три слова на языке сердца: «И мы снова станем лучами Света Изначального. И вернемся в Вечность»841.

Кульминация истории обращения — видения и пророчества. Храм, обладающая уникальным знанием всех двадцати трех слов, заявляет: «<...> я увидела сердца ВСЕХ НАШИХ на этой угрюмой планете»842. Еще она предсказывает, что воссоединение 23 000 и их возвращение к Свету произойдет в течение двадцати месяцев с 1 января 2000 года843. Привилегированный статус, на который претендуют избранные, графически обозначен прописными буквами. Заглавные буквы указывают на четкую границу, проводимую Храм между «МЯСНЫМИ МАШИНАМИ»844 и «НАШИМИ»845.

Миссию, для которой пророк Бро, нашедший лед, избрал Храм, венчает эсхатологическое видение. Ее миссия состоит в вербовке «живых сердцем» в СССР. При Сталине в поисках ей помогает МГБ; избранные братья и сестры становятся под началом Лаврентия Берии распорядителями террора846. Когда после смерти Сталина политический режим смягчается, сообщники Берии сами оказываются жертвами десталинизации847. Их допросы напоминают ритуалы с ледяным молотом — им приказывают: «Гово-ри! Гово-ри! Гово-ри!»848. Таким образом, в историко-политической трактовке избранное меньшинство фанатиков — аллегория тех, чьими руками совершались массовые убийства в сталинскую эпоху.

Третья и четвертая части намного короче первых двух. Третья часть представляет собой инструкцию по эксплуатации технического приспособления под названием «Оздоровительный комплекс „LED"», к которой промоутеры приложили ряд отчетов, составленных теми, кто уже опробовал систему. Шестнадцать текстов, собранных под заголовком «Отзывы и пожелания первых пользователей Оздоровительной системы ,,LED“»849, отличаются по объему и тональности, среди них есть и вульгарные, и по-деловому краткие, но все пользователи почувствовали свое сердце. Более того, все отзывы заканчиваются словом «свет», указывающим, что преображение свершилось, даже если сами пользователи его еще не осознали. Высокотехнологичная поэтика инструкции по эксплуатации и риторическая стандартизация «противопоказаний» и «предостережению^ 50 свидетельствуют о новом квазиконцептуалистском метаинтересе Сорокина к разным жанрам, теперь уже не литературных текстов, а руководств для пользователя. Черты таких жанров находят отражение во множестве однотипных комментариев, равно как и в сходстве заключительных фраз всех рекомендаций, поэтому третья часть «Льда» напоминает части «Нормы», построенные на принципе серийности. Наконец, в тексте «Льда» выходит на поверхность механизм монтажа: подобно означающему «норма» в одноименной книге, чудесный лед — единственное, что связывает части псевдоромана.

Четвертая часть возвращает нас к дискурсу художественной литературы: текст завершается коротким эпизодом, в котором мальчик, проснувшись утром, обнаруживает вместо родителей элементы «Оздоровительной системы „LED"», описанной в третьей части, и кусочек льда. Поскольку мальчик не знает, как обращаться с этим агрегатом, заключает роман натюрморт с игрушками и тающим льдом, о смысле которого читателю предоставляется догадываться самому: «Лед лежал рядом с динозавром, высовываясь из-под одеяла. Солнечный свет блестел на его мокрой поверхности»851. Сентиментальный, словно бы игрушечный натюрморт852 резко контрастирует с грубым языком первой части романа, пафосом второй и экзальтированными комментариями пользователей в третьей. Это самая удачная часть всей трилогии, где текст обретает символическую насыщенность традиционной литературы.

Если бы роман заканчивался руководством по эксплуатации из третьей части, можно было бы сказать, что финал «Льда» схож с уничтожением литературности в конце «Романа» или «Тридцатой любви Марины». Но линейное повествование во второй части и большинстве фрагментов первой, наряду с открытым финалом последней, не позволяют говорить об аналогичной утрате текстом литературного измерения. Эта особенность заставила авторов, писавших о «Льде», например Константина Кустановича и Кристиана Кэрила, предположить, что этим романом Сорокин «завершает переход к изобразительной литературе»853 и к «более традиционному модусу повествования»854. «Лед» неожиданно обеспечил Сорокину и симпатию со стороны прежде недоброжелательных к нему рецензентов855.