Дикий хмель

Я киваю. Ключ действительно у меня. Но когда же я буду изучать списки? Вопрос не праздный. Конвейер — не телефон. Это на телефон можно не обращать внимания.

— Да... — заливается румянцем Широкий. Он, пожалуй, немного расстроился. Со временем у меня всегда будет плохо. Я же не старший мастер, как Доронин, а женщина от конвейера.

— Хорошо. Я распоряжусь, после обеда вас подменят. Уединяйтесь в цехкоме. И внимательно изучите списки. Если надо будет поспорить на жилищной комиссии, спорьте. Жилье — это самый больной вопрос. Хорошо бы, и вашему мужу там поприсутствовать.

Широкий кашляет, потом многозначительно добавляет:

— Материал в газету и нам поддержка.

Хитер Георгий Зосимович!

После обеда, как хозяйка, прихожу в комнату цехкома. Она маленькая. С тонкой дверью. И гул конвейеров, и стрекот машин конечно же проникают сюда, только, может, не очень резкие, а помягче, словно я прикрыла уши ладонями. Так всегда делала, когда ездила с мамой на Крестовский рынок через площадь от Рижского вокзала. Зимой мама не жаловала рынок. Зимой овощей хватало и в магазинах. Но когда наступал июнь, мы ездили на рынок каждое воскресенье.

Прилавки дразнили свежей зеленью: укропом, петрушкой, молодым чесноком, зеленым сочным луком. Горами лежали огурцы, помидоры, молодая умытая картошка. Но цены были такие, что мама все время бормотала:

— Ой нехристи! Ой нехристи! Побойтесь бога.

Другие же торговались, спорили... Гвалт стоял жуткий. И тогда я поднимала ладони и прижимала к ушам. Рынок не становился от этого лучше. Но я как бы не присутствовала на нем, а только смотрела со стороны...

Это было давно. И в ту пору я была маленькой девочкой. А сейчас... Сейчас не прикроешь уши ладонями. Жаль? Честное слово, жаль...

Итак, я председатель цехкома. Буров сказал, что теперь мне следует спокойно и трезво посмотреть на цех со стороны, по-новому, с высоты моего нынешнего положения. Тогда будут ясны задачи. И перспективы. И мое назначение обретет смысл и пользу. Но я никак не могла этого сделать, ибо, к великой моей растерянности, ничто не переменилось во мне. Я по-прежнему видела цех из-за конвейера. И заботы в моей голове жили отнюдь не общественные, а будничные: вечером нужно было ехать в институт на лекции, перекусить в кафетерии, забежать в магазин канцтоваров за общими тетрадями. Хорошо бы купить мяса, хотя бы на суп. Но мясо разморозится за четыре часа лекций. А Буров не любит ходить по магазинам. Домашнее хозяйство для него — нож к горлу.

— Не будем делать из еды культ, — это его любимые слова. Возможно, и красивые. Но ведь словами сыт не будешь.

— Мясо нужно брать только на рынке, — советовала Полина Исааковна. — Мороженое, оно питательно не более, чем резина.

— Если ты хочешь иметь тучную фигуру, как у Полины Исааковны, покупай мясо с рынка, — говорил Буров.

Нет, я, не хотела иметь такую фигуру. Меня устраивала своя. Но с Буровым я не собиралась соглашаться.

— На рынке мясо свежее, — утверждала я.

— Между прочим, на севере недавно откопали замороженного мамонта. Ученые попробовали его мясо. И говорят, что оно свежее и весьма калорийное.

— Хорошо, давай питаться мясом мамонта, — предложила я.

— Не доводи спор до абсурда. В конце концов, что такое еда? Мы труженики века, а не эпикурейцы.

— Ты не прав. И потому нарочно говоришь заумные слова, которые я не понимаю.

— Почаще заглядывай в словарь.

— Я не пишу вещь, а только шью обувь — девичьи бесподкладочные туфли фасон 51231, модель 553.

— Ты студентка института.

— Вечернего. Нас не учат разной мути. Нас учат тому, что пригодится в работе.

— Интеллигентный человек должен знать значение слова «эпикуреец», — убежденно и грустно сказал Буров.

...Я оглядела кабинет. В новеньком, книжном шкафу не было ни книг, ни словарей. Лежали лишь тонкие бело-зеленые брошюрки о профсоюзной работе да стопка журналов «Молодой коммунист».

Подумалось: нужно собрать библиотечку, пусть небольшую, но обязательно справочную. Попрошу Бурова — это его стихия.

Из кармана халата вынула ключ. Ничего себе бороздки. Таким ключом запирать сейф с миллионами. А в моем что? Папки с протоколами, профсоюзные карточки, билеты... Даже листка бумаги нет...

Впрочем, бумага в столе нашлась, но карандаши все были поломаны, шариковая ручка не писала! Я повернулась, посмотрела в окно, которое белело слева... Была середина дня. Облака клубились в небе, таком ясном, что это было заметно даже сквозь запыленные, с осени немытые двойные рамы. Захотелось выйти и пойти по улицам — просто так...

— Какого черта ты сидишь здесь?! — ворвалась Люська Закурдаева. — У меня ремни уезжают...

Она хлопнула дверью с ожесточением, книжный шкаф жалобно задребезжал толстыми голубоватыми стеклами.

— Да, — вскочила я, расстроенная, позабывшая, что не вернулась после обеденного перерыва к конвейеру с повеления Широкого. — Бегу!

И я бы побежала. Не пустил телефонный звонок. Сняла трубку.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросила Люська, закуривая.

— Совещание переносится с трех на половину третьего, — с чувством нелепой, будто личной вины пояснила я.