Дикие пчелы

Груню втолкнули в общую камеру, битком набитую проститутками, воровками, аферистками. Все они грязны, завшивлены, косматы. Спертый запах от людского пота и параши. Не продохнуть. А Груня, свежая с мороза, чистая, нарядная, остановилась посредине камеры деревянной спасской тюрьмы. Зашумел, заворошился вшивый клубок арестанток, они начали спрыгивать с нар, окружать Груню. Одна тронула колонковую шубку – хороша! Такой шубке на барахолке цена тысяча рублей. Другая потянула за конец пуховой шали – мягкая, теплая, ей тоже цена немалая. Третья наклонилась, тронула грязной рукой расписные пимы. Эко вырядилась, будто не в тюрьму собралась, а на свадьбу.

Груня застыла. Все еще перед глазами стояла баба Уляша, которую унесли и положили в розвальни. И эти страшные, оскаленные морды полицейских, Степана Бережнова. Ее толкали, вели по улице. Малышня сопровождала этот конвой и кричала: «Убивицу ведут, воровку поймали!»

В глазах потемнело, под сердцем сдавило, сперло дыхание. И даже когда кто-то снял с нее колонковую шубку, сдернул шаль, Груня все еще не пришла в себя. Но вот ее толкнули в грудь, посадили на нары и начали стягивать пимы. Очнулась, спал тяжкий сон, напряглась и увидела этот грязный ком людей: они визжали, царапались, рвались к Груне. Спешили раздеть ее донага. Груня пнула арестантку, снимавшую с нее пимы, в угол. Тихо, но с каким-то страшным шипением сказала:

– Отойдите, бабы, я только что пролила чужую кровь, могу еще пролить. А ну, грязные собаки, подайте мне сюда шубку, шаль, чтой-то холодновато у вас! – опалила арестанток огненным взглядом.

– Ну ты, шалава, не гундось! – Криворотая проститутка выхватила короткий кинжальчик из халата.

Груня спокойно посмотрела на криворотую, ответила:

– А ну подай-ка мне кинжальчик сюда! Ну! – двинулась на криворотую, и та сдалась.

– Это какая-то психопатка. – Легла криворотая на нары.

Раздался стук в стену, кто-то подавал таинственные сигналы. Одна из воровок их вслух переводила:

– «В первой камере сидит Груня Безродная. Она убила на вокзале пристава Баулина, самого преподлейшего человека. Кто тронет Груню, тот будет иметь дело с Кузей. Тебе, Сашка Кривой Рот, приказываю охранять и оберегать Безродную, или я тебе сверну еще и шею набок. Поняла?»

– «Пошел ты к черту, старый хрыч! Безродная сама кого хочешь обидит. Она из психических. Пусть уберут ее из нашей камеры. Убийцам – место в одиночке».

– «Заткнись, сука, или я тебе кишки на нож намотаю!»

– Верните хламье! С этим хрычом лучше не связываться.

Груня оделась, присела в углу под зарешеченным окном. Застыла в своем горе. Круто судит ее судьба, вырвалась из одних тенет, попала в другие.

– Кто эта баба? – спросил Гаврил Шевченок.

– Э, эта баба хлебнула горького до слез, – ответил Кузьма Кузьмин. – Мы с ней вроде из одного гнезда. Жила с мужем-убийцей, сгинул он. Дважды спасала меня от голодной смерти, даже от каторги спасла, куда хотел меня спровадить пристав Баулин. Раньше я был богач. Баба моя спалила дом Хомина, сама сдохла, все отобрали у меня. Стал нищ. Груня нищим подавала щедро, сама когда-то была нищенкой. Теперь вор. Побирушкой быть тягостно. Вором – куда ни шло. Меня им сделали люди… За убийство пристава – каторга. Да что там за убийство… Дай по мордасам полицейскому – тоже каторга, припишут тебе бунтарство, сопротивление властям. Пропала баба, убьет ее каторга. А ты чей и откуда? – спросил Шевченка Кузьма Кузьмин.

– Я переселенец, анучинский. Приехали сюда по казенному кошту. Десять ртов, тот кошт скоро съели. Посеяли хлеб, а его водой смыло. Ушел работать сюда на цементный завод. Думал поддержать семью. Старшой я в семье. А здесь тоже платят – едва самому прожить. Вот и бунтанули третьеводни. Меня поставили в голове бунта. Тоже могут сунуть на каторгу.

– На волю хочешь? Помогу бежать. Тут год назад сидели Коваль и Шишканов, я им помог бежать. Земляки.

– Как бежать?

– Просто. Сегодня мы и дадим драла. Наши парни выкуп за меня гоношат. В Яковлевке хотят обобрать лавку одного купчишки. Я тебя с собой прихвачу. Прокатимся с ветерком.

– М-да, а ты силен, дядя.

– Сильны мои парнищи. Собрал я в этом городе всех сирых и нищих и сколотил шайку-лейку. Живем ничего. Я им даю наставления, а они шуруют.

– Глупая ты баба! – поучала Сашка. – Любовь, любовь… А что в ней толку. Главное – деньги. Пока я красотой цвела, мужиков у меня было больше, чем в голове вшей. Деньги, водка… А с твоей красотой я бы с губернатором шашни завела.

– А ты на нее не шипи, – заговорила старая проститутка. – Разве у нас жизнь была? Тьфу! Плакать хотелось, а мы смеялись, тошнило от гнилого рта, а мы целуй. Она красива – мне от зависти глаза хочется ей вырвать. Даже тюремщики не стали на меня смотреть. Дожила.

– Не ной, все до того доживем. Если бы не Кузя, то я бы сделала из нее красавицу, – прошипела Сашка.

– А ты злая баба! – бросила Груня. – Я не из тех, кого можно обидеть. Подвинься! Лечь хочу, ноженьки не держат.

– Может быть, ты Груню освободишь, а я хоть откуда убегу, – не зная Груни, уже жалел ее Шевченок.