Дикие пчелы

Бежала, пурхалась в снегу. Влетела в дом и с порога закричала:

– Катерина, а ить быть беде! Сгинут! Надо чтой-то делать.

– Эко полошишь народ-то, – заворчала баба Катя. – С чего ты взяла, что они сгинут? Милуются? Эко диво. Ить они пять ден вместе прожили, а потом она ему посестрима, ухаживала как за дитем малым. Не боись, Уляша, не сгинут, не слюбятся. Не понимаешь ты тонкостей душ человеческих, не знаешь ты Устина. Он горд, никогда не женится на мужней бабе, даже если и будет до безума любить Груню. Может впасть в позор, но на то надо время, большое время, чтобы Устин во всем разобрался. А того времени не будет у них: Степан Алексеевич сказал, что, мол, еще недельку поживет Груня и пора ей уезжать, мол, не случился бы блуд.

– Это как же уезжать? Ить она мне стала дочерью. Ить я даже сверчка своего придушила, чтобы ей не мешал спать. А? Вы ополоумели! Ежли что, то я с ней поеду. Я одна, она одна – будет двое. За Грушу я любому хрип вырву.

– С тебя станется, такая же заполошная, как и Устин, твой любимец. Оба вы друг друга стоите. Так слушай, если это судьба, то мельничное колесо руками не остановишь, надо речку отвести. Ежли у них случится любовь, то я на дороге не встану. Не хочу, чтобы такая же судьба была у Саломки, какую мне бог послал. Хочу, чтобы Устин с любовью шел к Саломке. Знаю, что Степан и Алексей будут супротив, но и мы не без зубов. Иди. Говорить мы все мастаки, а вот молчать и переносить беду не научились.

– Уж ты-то научилась, немало горя хлебнула от Алешки.

– А чего вопеть на всю улицу? Иди и помалкивай, нос свой не суй, могут дверью защемить…

– Я ить не девка, Устин, а баба. Знаю что и почем. Я тоже не без гордыни. Никому навяливать себя не буду. Любила Федора Козина, хоть и осталась болячка под сердцем. Чтобы второго полюбить, надо заживить ту болячку. Ты мне люб, как брат, потому как у меня брата не было, люб как спаситель. Все вы трое любы. Вместе стонали, вместе болью исходили. На том и души сроднились. Милостыни я от судьбы не жду. Буду сама с ней воевать.

Солнце вырвалось из-за туч, плеснуло на плечи Устина сноп лучей и снова ушло за тучку.

– У вас же свою судьбу испытывать не буду. Страшен был Безродный, страшен… Шепнула мне баба Уляша, что будто ваши расстреляли Тарабанова, он стрелял в меня. Варначил, как и Безродный.

– Ты об этом молчи. Это страшная тайна, кто ее выдаст – смерть. Здесь ни отец сына, ни муж жену не пощадят, – остановил Груню Устин.

– Буду молчать, потому что убили бандита. Праведно убили.

– У нас могут убить и неправедно. С нами еще вошкаются, мол, молоды, задиристы, а будь кто другой на нашем месте, давно бы уханькали. Ну я пошел. Буду собираться. Если что, то шли весточку о себе. Не забывай нас.

Устин круто повернулся, чуть не сбил с ног бабу Уляшу.

– Ты куда, пострел?

– Домой. До встречи, баба Уляша. Кабашка тебе привезу.

– Чего это он убежал?

– А чего ему рассиживаться-то? Поговорили, и хватит. Добрющий он, тянется ко мне, а в душе соринка, которая не дает хорошо осмотреться. Да и сгубить его можно, ежли начать миловать и ласкать. Мы ведь, бабы, лаской черта можем за море увести, а не то что парня.

– То так, хоша я ласки не видала за свой век. Но другое повидала, как многих поломала любовь и нелюбовь. Наши ведь любви не признают, могут оженить красавца на горбунье аль хромого на красавице. Один в радости и гордости пребывает, мол, вота какая у меня красавица, а она стоном исходит, ежли по молодости на себя руки не наложит, так и будет маяться. Устин малек, откель ему понять, что ежли баба хватила горького до слез, то нет и не будет лучшей бабы во всей жизни, ежли ей солнышко подсветит, милый приласкает. Не жисть, а малина.

– Не трогай Устина. Пусть его судьба рассудит, хоть и судья она порой жестокая.

Перед выходом Устина на охоту баба Уляша встретила его, отвела в сторонку, тихо заговорила:

– Кланяется она тебе. Ликом стала черна. Страшная у нее доля. Забежал бы, приголубил?

– Не надо, баба Уляша. Я тоже стал душой черен, но не судьба. А потом наши ее просто-напросто могут убрать, если прознают что-то. Пусть живет. Может, где-то и пересекутся наши тропки.

– Ты прав, с нашей братией не шутят. Тебе наречена Саломка. Знать, быть тому!

– Может, быть тому, Саломка в том не виновата. Осенью женить нас будут, сразу всех трех. Отбегали побратимы, – горько усмехнулся Устин, поправил седло, крикнул: – Трогай, Петьша! Будя воду в ступе толочь! Трогай!

– Что передать Груше-то?

– Передай, что люба как посестрима, что пусть уезжает отсюда. Может запутаться в наших тенетах и погибнуть.

– Ты стал злым, Устин! Я хочу ее перекрестить в нашу веру.

– Еще одной вдовой будет больше в деревне, а дед Сонин будет крадучись туда бегать. Нет, не вздумай, не толкай Грушу головой в наши тенета. Нет! – закричал Устин.

– Ты злюка! Ты становишься таким же, как твой отец, – замахала руками на Устина баба Уляша.

– Кланяйся в ноги Груше, упроси уехать.

– Я с ней поеду.

– Тогда еще лучше, хоть весть подашь где и как. Поехали!