Дикие пчелы

3

В доме бабы Уляши светло, спокойно, чисто. Иногда эту тишину нарушает скрипом сверчок, которого баба Уляша очень любила. Если он подолгу молчал, то она сокрушалась: не заболел ли, не застудился ли. Надо, мол, печь протопить для певуна. И все посматривала на Груню, нога у той почти не болела, но она еще чуть прихрамывала. И похоже, не торопилась уезжать: хорошо заплатила за постой, почти на год вперед, наняла работника, который ходил за ее конем, возил бабе Уляше дрова.

А когда баба Уляша узнала, что ей и ехать-то некуда, бросилась к наставнику Мартюшеву, чтобы он разрешил мирской жить в этой деревне. Но Мартюшев сурово ответил:

– Это надо решать со Степаном Алексеевичем, как скажет он, так и будет. Он голова, а не я. И мирских мы отродясь у себя под боком не держали, тайну нашей братии могут выдать. Пусть пока живет, а потом посмотрим.

Примечала баба Уляша, что Груня кого-то все ждет, подолгу стоит у окна и смотрит на улицу.

Пришла баба Катя проведать свою болящую, в разговоре и спросила:

– А приходил ли Устин? Нет? Вот варнак, та за ним ухаживала, а он и глаз не кажет. Погоди ужо, я ему кудри-то расчешу!

Груня зарделась, начала мять конец платка, потупилась.

– И чего дичится? Ить скоро на охоту уйдет, хоть бы посмотрел на свою посестриму, как она расцвела под боком бабы Уляши. Женить его отец собирается, нашу Саломку сватают. А чо, моя дочка хорошей будет Устину парой. Но чтой-то Устин не больно привечает Саломку. Ан зря. Девка – огонь. Работящая, хозяйка на все руки: и ткать, и вязать, и шить, и приласкать, и приголубить может. Не то что некоторые девки – ленивы, сердца их ласка обошла. М-да! Полюби Устин Саломку, лучшего зятя и хотеть не надо, – говорила и говорила баба Катя, а сама вприщур посматривала на Груню. А Груня то бледнела, то краснела, не смела глаз поднять на добрую лекарку.

– А ежели другую полюбит Устин, то и здесь я перечить не стану. Любовь – дело тонкое. Я ить в молодости тоже любила одного парня…

– А я прожила одна вековушкой? Все пото, что любовь тому помехой. Полюбила, а он мне изменил. Ушла в скит, постриглась в монашки, потом с вами ушла. Монашеское дело вышло не по мне. К людям потянуло. Да и потом раскольники-поповцы недалеко от никониан ушли. Наши чище. Жисть прошла, просидела я будто в глубоком колодце и не знамо про что. Ты, Груня, случай чего, никого не слухай, а любись.

– То так, верно говоришь, баба Уляша, любиться надо, пока есть в душе та любовь. Ну я пошла. Устина-то шугну сюда. Взял моду свою посестриму не проведать. Отец тоже его хорош – ни разу к сыну не пришел. Ну я их погоняю, придет срок.

Ушла баба Катя. Баба Уляша села прясть. Жужжала самопряха, вилась тонкая шерстяная нить. От шмелиного пения самопряхи Груня задремала. Но сквозь сон слышала, как кто-то робко поднялся по ступенькам крыльца, долго и старательно вытирал ноги, затем тихо открыл дверь. Устин помолился на иконы, сказал:

– Здорово живете!

– Как бог подаст, так и живем. Проходи Христа ради в горницу, не стой у порога, чать, не чужак. Чего не заходил, аль забыл к нам тропинку?

– Да все с тятькой воюю, гоняет всех, царем себя величает, смех и горе.

– А ты над отцом не смейся, грешно. Груша, примай гостя. Я пока в погребок сбегаю, солонинки принесу, медовушки, вот и повечеряем.

Груня старалась быть спокойной, но сердце часто-часто стучало, перехватывало дыхание. Остановилась в проеме двери. Щеки пылали огнем, затрепетали тонкие ноздри, руки мелко перебирали бахрому занавески. Ласковые, зовущие глаза Устина пугали Груню.

– Ну чего затревожилась? Просто недосуг было. Вот пришел, – проворчал Устин. Прошел к столу, сел, зажал руки в коленях.

– С чего ты взял, что я тревожилась? Просто скучновато с бабой Уляшей. Да и привыкла я к вам, побратимам. А к тебе и того больше.

– Нельзя нам часто бегать сюда, глаза своим мозолить. Мало ли что скажут…

– Но ведь вы сами назвали меня посестримой, да и я того хотела. Пошто же нельзя забежать к посестриме?

– Оно-то и можно. Но ить… – замялся Устин.

Груня сжалась, будто ее хотел ударить Устин. Так же мялся Федор Козин, когда Груня спросила его прямо: «Если люба, пошто не идешь за меня?» В эти минуты Груня поняла причину: ведь она была уже замужем. И ехали-то ее сватать больше вдовцы или парни-недомерки. Не только душой, но и разумом поняла, какая пропасть лежит между ней и Устином.

Прошла, села на лавку, устало спросила:

– Когда уходите на охоту? Завтра? Хорошей вам охоты. Только не сторонись меня, вам я зла не желаю. Не бойся, никого я привораживать не буду. Вот отдохну и поеду дальше. Куда? В город, подальше от злых глаз, от наговоров.

Вдруг поднялась, обняла голову Устина и поцеловала в золотые кудряшки.

Громко топая по ступенькам крыльца, шла из погребка баба Уляша. Вошла и тихо засмеялась, будто серебро рассыпала по полу.

– Ахти меня, старую, как это я недоглядела, что вы молоды да красивищи. Посидите еще чуток, я сбегаю к бабе Кате взять живительной травки, чтой-то в грудях стало покалывать. Как-никак восьмой десяток разменяла. Сердце начало скрипеть, чуток надыть смазать. Счас возвернусь.