Дикая

Центром моего существа всегда была мать, но в этой комнате, наедине с Винсом, я внезапно ощутила отца — точно кол в моем сердце. «Я ненавижу его», — говорила я, будучи подростком. Теперь я не знала, что чувствую по отношению к нему. Он был как домашнее кино, которое проигрывалось в моей голове, с нарушенным сюжетом и отрывочными кадрами. В нем были большие драматические сцены и необъяснимые моменты, дрейфовавшие вне времени. Возможно, потому, что большая часть воспоминаний о нем связана с первыми шестью годами моей жизни. Вот отец в припадке ярости разбивает о стену тарелки, полные еды. Вот отец душит мою мать, усевшись ей на грудь и колотя ее головой о пол. Вот он вытаскивает меня и сестру из постели посреди ночи, когда мне всего пять лет, и допрашивает нас, хотим ли мы жить с ним всегда. А мать стоит рядом, покрытая кровью, прижимая спящего маленького брата к груди, умоляя отца прекратить. Когда мы расплакались вместо ответа, он рухнул на колени, прижался лбом к полу и издал такой отчаянный вопль, что я была уверена, что мы все вот-вот умрем на месте.

Один раз посреди одной из своих тирад он пригрозил, что вышвырнет нашу мать и ее детей голыми на улицу, как будто мы не были и его детьми тоже. Тогда мы жили в Миннесоте. Когда он выплюнул эту угрозу, на дворе была зима. Я была в том возрасте, когда все воспринимается буквально. Мне казалось, что именно так он и сделает. В голове у меня возникла картинка, как мы вчетвером, голые и вопящие, бежим по покрытому ледяной коркой снегу. Пару раз было так, что он запирался в доме от нас с Лейфом и Карен, когда мы жили в Пенсильвании; мать уходила на работу, оставляя его позаботиться о нас, а ему хотелось передохнуть. Он выгонял нас в садик и запирал все двери, и мы с сестрой держали нашего братца, едва научившегося ходить, за липкие ладошки. Мы, всхлипывая, бродили по траве, а потом забывали о своих горестях и принимались играть в «дочки-матери» и «королеву родео». Потом, разозлившиеся и усталые, подходили к задней двери, колотили по ней кулаками и вопили. Я отчетливо помню эту дверь и три бетонные ступеньки, которые вели к ней, и как мне приходилось вставать на цыпочки, чтобы заглянуть в окошко в верхней половине двери.

Один раз посреди одной из своих тирад отец пригрозил, что вышвырнет нашу мать и ее детей голыми на улицу. Как будто мы не были и его детьми тоже.

Хорошие события — это не кино. Их недостаточно, чтобы отснять бобину пленки. Хорошие события — это стихотворение, едва ли длиннее, чем хайку. Среди хорошего его любовь к Джонни Кэшу и братьям Эверли. И шоколадные батончики, которые он приносил домой с работы, а работал он в продуктовом магазине. И все его великие стремления, настолько обнаженные и жалобные, что я чувствовала их и скорбела по ним, даже будучи маленьким ребенком. И то, как он пел песню Чарли Рича «Эй, ты, случайно, не видел самую красивую девушку в мире?» и говорил, что эта песня обо мне, моей сестре и нашей матери, что мы — самые красивые девушки в мире. Но даже эти мои воспоминания запачканы. Он говорил так только тогда, когда пытался уломать мою мать вернуться, когда уверял, что теперь все будет по-другому. Когда обещал ей, что никогда не будет обращаться с ней так, как прежде.

И всегда происходило то же самое. Он был лжецом — и очаровательным мужчиной, неотразимым красавцем — и животным.

Моя мать собирала нас и уходила от него. Возвращалась, и снова уходила, и снова возвращалась. Мы никогда не уходили далеко. Нам некуда было идти. У нас не было близких родственников, а мать была слишком горда, чтобы впутывать в свои дела подруг. Первый приют для женщин, подвергшихся домашнему насилию, открылся в Соединенных Штатах только в 1974 году. В том году, когда моя мать наконец ушла от него навсегда. Вместо этого мы просто ездили на машине всю ночь: мы с сестрой — на заднем сиденье, то дремля, то просыпаясь под мигание зеленых огоньков приборной доски, а Лейф — на переднем, рядом с мамой.

Несмотря ни на что, я любила папу и понимала, что если мама разведется с ним, то я потеряю его — и оказалась права.

А утром мы снова оказывались дома, и отец был трезв и готовил яичницу-болтунью, как ни в чем не бывало распевая ту самую песенку Чарли Рича.

Когда мать наконец окончательно порвала с ним, мне было шесть лет. И это случилось через год после того, как мы все переехали из Пенсильвании в Миннесоту. Я рыдала и умоляла ее не делать этого. Развод казался мне тогда наихудшим из возможных несчастий. Несмотря ни на что, я любила папу и понимала, что если мама разведется с ним, то я потеряю его — и оказалась права. После того как они расстались в последний раз, мы остались в Миннесоте, а он вернулся в Пенсильванию и с тех пор лишь изредка с нами связывался. Раз или два в год приходило письмо, адресованное Карен, Лейфу и мне, и мы вскрывали его, преисполненные радости. Но внутри были только бесконечные жалобы на нашу мать, на то, какая она шлюха, какая она дура, ленивая сука, живущая на пособие.