Дьявольский рай. Почти невинна

Играю под носом у гада в карты. Под самым носом. (С Танькой.) А он, засранец, слушал свой вшивый приемник. Ему до меня, что мне до Зинаиды Петровны, завуча... Пару раз, правда, подмигнул – будто под принуждением, не от души, что называется. На этом все и закончилось.

Хочу, правда, привести один непонятный факт (во всяком случае, для меня), объяснения которому я пока найти не могу.

Итак: после карт, после недоумения я поняла, как всегда внезапно, что мне тут не место, и удалилась восвояси. «Восвояси» оказалось под крылышком у папеньки, и греться я там, разумеется, могла от силы полчаса.

Пошла на пирс. Полезла, точнее, – этот был совсем разрушен. Если мой любименький еще сохранил какие-то следы своей принадлежности к классу человекополезных (пара досок и перила с одной стороны), то этот, средний из трех «двухэтажных», был лишь голой бетонной конструкцией, нечто сюрреалистическое, из серии «после ядерной войны». Напротив был самый первый пирс, открывающий бетонную и гальчатую плоскость пляжей. Он был самый странный из всех пирсов – ржавая кривая конструкция. Я пишу все это так долго, потому что там был он. Ослепительно красивый во всем своем бронзово-оливковом великолепии, по-королевски неподвижный Гепард. У меня (вошедшего в раж художника) перехватило дыхание при виде молчания горделивых лучей на властных изгибах его порочного тела.

Забыв о бдительных глазах, и без того осуждающих каждое мое движение, я, загипнотизированная увиденным, опустилась на шероховатую балку и, свесив ноги, смотрела на него. На него! Так японцы приходят смотреть на сакуры. А я смотрю на него! Я видела божество. Я видела солнце. Я осознавала, что я видела, и это было самым главным, самым сладким – я видела его, я знала, что не сплю!

Я сидела лицом к нему, но солнце светило слепо для какой-то более существенной нужды, для какой-то пепелящей печали. И я никогда, никогда не смогу выйти на черту сравнения и выбора, чтобы предстать перед ним наравне с его миром, и чтобы он мог указать на меня...

Я испугалась, что разрыдаюсь, и полезла обратно.

– Эй, что ты там делаешь? – рявкнул папаша.

– Ее, наверное, зачаровало море, – с издевкой прошипела Мира.

– Да какое море... – отмахнулся Валентин, – ты на тот пирс посмотри. Что, не видно, что ли?..

Все они многозначительно замолчали.

– Бери карту, зайчик, – злорадно сказала Танька, в очередной раз выигрывая у меня партию в бридж. Я опять сидела у них под тентом. Альхен тоже был тут.

– Не называй меня «зайчик»! – сказала я так громко, что лысый король даже обернулся.

– Это почему же? – бархатисто усмехнулся он, стреляя взглядом мне между ног. Я буквально изогнулась, теряя дар речи и дар понимания и вообще все-все дары... Эти глаза, это лицо, обращенное ко мне, с солнечным бликом, плавно расплывающимся по щеке, по шее, по гладкому-прегладкому плечу.

– А ты представь, Сашка, что тебя называют «зайчик»!

– Так называют же... – Дух ночи, свет луны, запах этой светящейся тьмы вползали в меня в аккомпанементе волшебного голоса. – Хотя, не спорю, я больше смахиваю на хищника.

– Ты слишком высокого о себе мнения, – буркнула я, с новым энтузиазмом бросаясь в игру.

После ужина мы все отправились на «Ласточку», и, по сестринской убедительной просьбе, я рассказала ей все, кроме самого главного, заменяя факт нашей с Альхеном интимнейшей близости фактом его нездоровой заинтересованности маленькими рыжими девочками.

Под вечер, впрочем, отдыхая от отца перед видиком в соседней комнате (Цехоцкие на работе), ход моих грустных мыслей переменился. С зеленым маячным лучом, неутомимо скользящим по пестрым обоям, мы тихо договорились, что главное все-таки – это мои оргазмы.

А разве может быть иначе?

Tag Neunzehn (день девятнадцатый)

Утром меня у моря никто не порадовал своим вдохновляющим присутствием (поэтому и запись в дневнике очень коротка). Мирослава подвергла меня очередным откровениям про «Нехорошего Человека». Я говорила с презрительной легкостью, и только капля ненависти могла навести кого-то на мысль о той колоссальной пропасти в моей душе, отъеденной этим страшным человеком.

После обеда, правда, было сделано приятное открытие: он там. Но приятным был лишь факт. На меня не было обращено ни одного взгляда, ни одного кивка, и лишь красивая хищная спина отвечала мне все эти трагические часы. Но апогеем несчастья стал момент, когда он, проходя в миллиметре от моих коленей, ровный, как танцор, гордый, как фараон, даже не глянул, даже не бросил бодрящим теплом из-под зловещих стекол темных очков. И я, сквозь гущу недоумевающих чувств, услышала лишь одно, едва-едва продравшееся ко мне – «прости, Адора». Глубоко в подсознании, слабый отклик на мои сумбурные мольбы, ставшие в момент его максимальной близости одним сплошным воем.

Tag Zwanzig (день двадцатый)