Диалоги рептильного мозга

«Маклиновская концепция, — говорил он буднично, — выделяет рептильный мозг, лимбический и неокортекс. Это три этажа, которые природа миллионы лет достраивала один над другим. Чтоб вы понимали, конструктор изобрел велосипед. Потом добавил мотор — и получился мотоцикл. Потом добавил ещё колес, крышу над головой, магнитолу — получился автомобиль. Но колеса и мотор никуда не делись. Древний мозг хорошо работал у рептилий — в нём все инстинкты, необходимые для выживания. У человека он тоже продолжает работать, но передает сигналы на верхний этаж. В рамках нашего курса нас интересуют даже не рефлексы, а речь. Принцип здесь тот же — речь человека возникла не в один день. У рептильного мозга тоже был свой язык — лягушки квакают… Что вы сказали? — лектор уставился куда-то поверх камеры. — Да, не рептилии, земноводные, но рептильный мозг такой же. Лягушки квакают. Что это значит — ква? Это может быть крик боли, предупреждение об опасности, приглашение к спариванию — но это уже язык, обмен информацией. Дальше эволюция языка надстраивалась на этом движке. Когда собака издает звуки, она выражает боль, радость, преданность, угрозу — у неё уже не рептильный, а более сложный лимбический язык. И когда наши пещерные предки учились говорить, их первые слова выражали самые простые мысли и чувства. Примитивные, но честные. Собака не умеет хитрить в языке. Она может хитрить в поведении — притворяться атакующей. Но даже в игре собака не сможет изобразить звук реальной атаки или боли. Все метафоры и маскировки смыслов — это наша надстройка неокортекса. Пещерные люди не могли сказать „я вас услышал“ в нашем современном смысле. Рептильный мозг сообщает: „мне неприятно“. Лимбический добавляет: „неприятно, отвали от меня“. А неокортекс расширяет смысл: „мне неприятно, отвали, я тебя слушал некоторое время, и это максимум, чего ты заслуживаешь“. Но вместо этого мозг произносит: „я тебя услышал“. А мы безошибочно считываем „отвали“, понимая, что это и есть цель высказывания. Но даже самый совершенный компьютер в мире — мозг собеседника — не всегда способен услышать цель высказывания. Тем более, что неокортекс часто считает её неприемлемой и прячет даже от самого себя. Чтоб вы понимали, — лектор сделал многозначительную паузу, — если бы мне удалось отключить речевые зоны от неокортекса и подключить их напрямую к глубинному мозгу, я бы оказался в мире первобытных людей и слышал не то, что мне сказал ваш неокортекс, а то, что хотел сказать лимбический мозг, а если повезет — то даже рептильный. Я бы слышал напрямую цель высказывания — те эмоции, тот запускающий импульс, который заставил ваше тело открыть рот и напрячь гортань, чтобы издать какие-то звуки, не нужные ни для чего другого…»

Институт на Балаклавке оказался не учебным, как я почему-то решил. Пятиэтажное бетонное здание с редкими окнами напоминало телефонную станцию советских времен, окруженную высоченным забором с многослойной колючей проволокой. В будке у ворот меня остановил дежурный, спросил, по какому я делу, и пропустил к крыльцу. За дверьми на рамке детектора охрана полистала паспорт и пустила к отделу пропусков, где за стеклом сидел военный с таким же цепким взглядом, как у Генки. Он долго листал генкин паспорт взад-вперед, словно надеялся увидеть важную зацепку на пустых страницах. Потом долго рассматривал бумагу с куар-кодом, переводя взгляд с него на мое лицо, будто сверяя. Я чувствовал, как по голове и шее ползут вниз ледяные струйки пота, хотя наверно это просто сквозняк гулял по непривычно выбритому затылку.

— Проходите, Геннадий Иванович, — сказал наконец военный, протягивая мои документы, а также зеленую пластиковую карту. — Пропуск на выходе вернете мне.

На турникетах проверили документы в последний раз и велели ждать. Куар-код так никто и не читал.

Вскоре за мной поднялся сам Щукин — я сразу узнал его по кучерявый шевелюре, хотя она теперь была пострижена, сам он сильно раздался в теле, а лицо растолстело и обвисло.

— Следуйте за мной, Геннадий Иванович, — сказал он и повел меня на подвальный этаж. — Вы завтракали?

— Никак нет. Чай пил.

— Ну я же говорил вашим: не завтракать.

Мы пришли в странную комнату — она напоминала балетный репетиционный зал у Даши в театре, только вместо зеркала во всю стену тянулось зеркальное стекло. За стеклом была другая комната. В ней на железном стуле сидел свирепого вида восточный человек — его лицо до середины заросло черной бородой, он был голый по пояс, в лиловых царапинах, а его руки и ноги были пристегнуты наручниками к стулу. За его спиной стояли двое плечистых парней в камуфляже, а третий сидел перед ним в кресле. В нашу сторону они не смотрели. Звук шел не через стекло, а плоского динамика рядом.

— Кто тебе передал капсюли? — сухо спрашивали бородача.

— Мне страшно, — отвечал бородач густым голосом почти без акцента. — Я не сломаюсь.

— Где ты взял капсюли?

— Вы проклятые шакалы. Мои братья отомстят.

Один из стоявших с силой воткнул бородачу под мышку черную рукоятку. Раздался электрический треск, бородач скрючился от боли и застонал.