Дядя Бернак

— Ну, невобранцы неопасны! — воскликнул он, точно отбрасывая их руками. — Я дам там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую вознаграждение в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я буду покровительствовать бедным на счет богатых и таким образом буду иметь их на своей стороне. Я дам автономию Шотландии и Ирландии; то даст им преимущество перед Англией. Таким образом я везде вызову раздоры. И затем уже я потребую отдать мне их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и укреплю его за нею навеки! Из этих слов я вполне убедился в том, что в Наполеоне была поистине удивительная черта характера, о которой мне уже говорили и раньше: эта черта характера давала ему возможность совмещать ширину замыслов с разработкой мельчайших деталей, которая ясно указывала, что эти замыслы не выходили за пределы возможного. В его мозгу мысль о походе на Восток, точно легкий, неясный сон сменялся думой о судах, портах, запасах, войсках, которые будут необходимы, чтобы места обратилась в действительность. Он сразу улавливал основную часть вопроса и разрабатывал его с той решимостью, с какою он шел на столицу врагов. Обладая душой идеалиста-поэта, н в то же время был человеком дела, и это обстоятельство засталяло признать его опаснейшим из людей в целом мире. Я думаю, что в этом монологе о своих намерениях и планах, Наполеон имел затаенную цель ( он никогда ничего не делал бесцельно ), и в данном случае он рассчитывал на эффект, который мои слова о нем могли бы произвести на эмигрантов.

Не существовало, казалось, ничего, чтобы было не по силам его разуму, и всякое маленькое дело его необыкновенный разум умел возвысить так, чтобы оно было достойно его величия. В один миг он переходил от размышления о зимних квартирах для 200 тысяч солдат к спорам с де Коленкуром об уменьшении домашних расходов и о возможности убавить число экипажей. — Я стремлюсь быть как можно экономнее в домашней обстановке, но зато хочу показаться во всем блеске пышности и величия заграницей, — сказал он. — Я помню, когда я был лейтенантом, я находил возможность существовать на 1200 франков в год, и для меня не составит большого труда перейти и теперь к подобному же существованию! Необходимо приостановить эту расточительность во дворце! Например, из отчета Коленкура я вижу, что в один день было выпито 155 чашек кофе, что при цене сахара в 4 франка и кофе 5 франков за фунт, дает 20 су за чашку. Можно было бы убавить эту порцию. Счета по конюшням тоже слишком велики. При настоящей цене сена, семьсот франков в неделю, должно вполне хватать на 200 лошадей. Я не хочу чрезмерных расходов на Тюльери!

Таким образом в несколько минут он переходит от вопроса о миллиардах к вопросу о копейках, и от вопросов государственного устройства к лошадиному стойлу. Время от времени он вопрошающе взглядывал на меня, точно спрашивая мое мнение обо всем этом, и меня поражало, почему ему нужно было мое одобрение. Но вспомнив, скольких представителей старого дворянства мог соблазнить пример моего поступления к нему на службу, я понял, что он смотрел на все гораздо глубже, чем я.

— Хорошо, monsieur де Лаваль, — вы несколько познакомились с моей системой. Достаточно ли вы подготовлены, чтобы поступить ко мне на службу? — Вполне уверен в этом, Ваше Величество, — сказал я.

— Я умею быть очень строгим хозяином, когда я этого хочу, — сказал он, улыбаясь. — Вы присутствовали при нашей ссоре с Брюиксом. Я не мог иначе поступить, потому что для нас прежде всего необходимо исполнение долга, требующего дисциплины в высших и низших классах. Но мой гнев никогда не может заставить меня потерять самообладание, потому что он не доходит досюда, — при этом он рукою указал на шею, — я никогда не дохожу до исступления. Доктор Корвизар может сказать вам, что моя кровь очень медленно обращается в жилах!

— И что вы слишком быстро едите, Ваше Величество, — сказал широколицый добродушный человек, шептавшийся до того момента с Бертье. — Ах вы, негодник этакий, еще клевещет на меня! Доктор не может никак простить мне однажды высказанного мною мнения, что я предпочитаю умереть от болезни, чем от лекарств! Если я слишком мало трачу времени на еду, то это уже не моя вина, а государства, которое уделяет мне всего несколько минут на еду. Ах! да, я вспомнил, что верно сильно запоздал обедом, Констан?

— Уже четыре часа прошло сверхположенного для обеда часа, Ваше Величество.

— Давай сейчас!

— Слушаю, Ваше Величество! Осмелюсь доложить, в дверях ожидает monsieur Изабей со своими куклами!

— Ну тогда погоди, — я сначала взгляну на них. Позвать его сюда! Вошел человек, по-видимому, прибывший из дальнего пути. На его руках висела большая, сплетенная из ивняка корзина.

— Я посылал за вами два дня тому назад, m-r Изабей!