Дядя Бернак

Я мог судить по ужасу де Миневаля, по той суете, которой я был невольным свидетелем, и сцене с адмиралом Брюиксом, какое влияние имел император на своих окружающих. Никогда они не могли быть спокойны; каждую минуту можно было опасаться катастрофы. Сегодня обасканные, они завтра могли быть опозорены перед всеми: ими пренебрегали, их третировали, как простых солдат, и все же они любили и служили ему так, как можно пожелать того же каждому императору.

— Я думаю, мне лучше остаться здесь, — сказал я, когда мы дошли до приемной.

— Нет, нет, ведь я отвечаю за вас! Вы должны инди вместе со мною! О! Я все еще не теряю надежды, что не слишком виноват перед ним. Но как мог я не видеть, когда он проехал?

Мой взволнованный спутник постучал в дверь; Рустем, мамелюк, стоявший около нее, тотчас же раскрыл ее перед нами.

Комната, куда мы вошли, отличалась значительной величиной и простотой убранства. Она была оклеена сырыми обоями; в центре потолка был изображен золотой орел со стрелой — эмблема императорской власти.

Несмотря на теплую погоду, в комнате топился камин, и тяжелый, и спертый создух был пропитан сильнейшим ароматом. На середине комнаты стоял большой овальный стол, покрытый зеленым сукном и сплошь заваленный письмами и бумагами. По другую сторону возвышался письменный стол; около него в зеленом кресле с изогнутыми ручками сидел император. Несколько офицеров стояли вдоль стен, но он как будто не замечал их. Маленьким перочинным ножом Наполеон водил по деревянным украшениям своего кресла. Он мельком взглянул на нас, когда мы вошли, и холодно обратился к де Миневалю.

— Я ждал вас, monsieur де Миневаль, — сказал он, — я не помню случая, чтобы Буриенн, мой последний секретарь, заставлял себя ожидать. Ну, однако, довольно! Пожалуйста, без извинений! Потрудитесь взять это приказ, который я написал без вас и снимите с него копию!

Бедный де Миневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился к своему столику. Наполеон встал. С опущенной вниз головой, тихими шагами он стал ходить взад и вперед по комнате. Я видел, что он не мог обходиться без секретаря, потому что для написания этого знаменательного документа, он залил весь стол чернилами; на его рейтузах остались ясные следы, что о них он обтирал перья. Я по-прежнему стоял около двери; оне не обращал на меня ни малейшего внимания.

— Ну что же, готовы ли вы, де Миневаль? — спросил он вдруг. У нас еще много дел!

Секретарь полуобернулся к нему с лицом еще более взволнованным, чем прежде.

— С вашего разрешения, Ваше Величество… — заикаясь, пробормотал он. — В чем дело?

— Простите меня, но я с трудом понимаю написанное вами, Ваше Величество.

— Однако вы поняли, о чем приказ?

— Да, Ваше Величество, конечно: здесь речь идет о корме для лошадей кавалерии!

Наполеон убылнулся и это придало ему совершенно детское выражение. — Вы напоминаете мне Кажбасереса, де Миневаль! Когда я писал ему отчет о битве при Маренго, он усомнился, могло ли дело происходить так, как я описал? Удивительно, с каким трудом вы читаете написанное мною! Этот документ не имеет ничего общего с лошадьми, в нем содержится инструкция адмиралу Вильнев, чтобы он, приняв на себя командование в Ламанше, сосредоточил там свой флот. Дайте, я прочту его вам!

Быстрым, порывистым движением, весьма характерным для него, он вырвал бумагу из рук секретаря и, посмотрев на него долгим, строгим взглядом, скомкал ее и зашвырнул под стол.

— Я продиктую вам все это, — сказал он, продолжая ходить по комнате. Целый поток слов изливался из его уст, и бедный де Миневаль, с лицом покрасневшим от напряжения, с трудом успевал заносить их на бумагу.Возбужденный своими же идеями, Наполеон ходил все быстрее и быстрее; его голос все повышался; одной рукой он крепко сжал красный обшлаг рукава, кисть другой руки как-то особенно выгнулась и вздрагивала. Но его мысли и планы поражали своей ясностью и величием, так что даже я, плохо знакомый с делом, без труда следил за ними. Я удивлялся его способности схватывать и запоминать все факты; Наполеон с поразительной точностью мог говорить не только о числе линейных боевых судов, но о фрегатах, шлюпках и бригах в Ферроме, Рошфоре, Кадиксе, Кареагене и Бресте; с поразительной точностью он знал численность экипажа каждого из них и количество орудий, находившееся в их распоряжении. Как свои пять пальцев, он знал название и силу каждого из английских судов. Такие познания даже в моряке казались бы очень большими, но, принимая во внимание, что вопрос о судах был одним из пятидесяти других вопросов, с которыми ему приходилось иметь дело, я начал понимать всю разносторонность его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания, но в то же время оказалось, что он неотступно следил за мною. Окончив диктовку, он обратился ко мне: