Девушка с веслом

– Анна Тимофеевна, оставим этот бесплодный разговор! Меня зовут, на съемки ехать надо, – соврал Кулаков и нажал на красный значок, отключаясь от Аньки; нарочито называя бывшую жену по имени-отчеству, он ясно давал понять, что они теперь чужие. Она отлично чувствовала всю подноготную такого величания и злилась.

Устраиваясь на постаменте удобнее, он поглядел на девушку с веслом: где бы ему найти такую же – белую да молчаливую?.. В последнее время от каждого разговора с Анной оставался тошнотворный осадок: они пикировались, как два дуэлянта. Несмотря на обвинения Аньки (да и какое ей дело?!), у него никого не было. Небольшой романчик с замужней редакторшей Галей Сердюковой не в счет, всё уже давно быльем поросло.

У бывшей жены о Кулакове были самые нелепые представления. Анна, не верившая ни в каких богов, функции всевышнего перенесла на мужа. Мужчина казался ей лично для нее слепленным наместником бога на земле. Кулаков должен был ее любить, ублажать, спасать, решать ее проблемы, защищать от невзгод, снабжать деньгами, при этом никогда не повышать голоса, не злиться, не устраивать бурь. Хотя, пожалуй, ни одно божество не делает этого для своих верующих. Ей нужен был светоносец, в котором не было бы ни толики тьмы. Кулаков до бога никак не дотягивал, да что там – он даже самым маленьким божкам с крылышками на сандалиях не годился и в подметки. Он старался, он очень старался быть защитником своей женщины, но в последние годы у него перестало что-либо получаться. И они развелись. Но попыток переложить на него свои проблемы бывшая жена не прекращала. Кулаков втайне надеялся, что она найдет наконец кого-то, кто хотя бы сделает вид, что он бог… Но увы… Она сошлась с каким-то олухом-охранником, который пил и однажды так надрался, что кинулся бить что-то сказавшего ему поперек Сашку. Сын примчался к отцу, олух через какое-то время исчез, но Сашка к матери уже не вернулся. (И… и все же, что ни говори, ревность – добрая вещь: ведь довольно поменять местами буквы, чтобы превратить ее в верность.) Кулаков мечтал, что однажды и Варька, его любимица, останется у него, но понимал, что это недостижимо. Он был постоянно занят, вышло бы, что заботы о девочке свалятся на его мать, которой и так достается. Да и понимать надо: Варьку Анна ни за что от себя не отпустит. Впрочем, сейчас, когда их дом снесут, есть вероятность, что дочь все же очутится у него… увы, с нагрузкой в виде бывшей жены.

Алебастровая девушка, за весло которой ухватился Кулаков, притягивала солнце; его разморило, кажется, он заснул. Ему привиделся дом Анны, обитый поперечными старенькими досками в облупившейся зеленой краске, асимметричный из-за позднейших надстроек, с крышей набекрень; позади дома ветвился на разные лады небольшой сад, в котором любили возиться его дети. Кулаков сидит на скамейке с бетонными лепными боковинами (скамью, некогда стоявшую в парке Ривьера, притащил со свалки тесть), сжатый с двух сторон кустами гортензии, раздувшимися от напряжения жизни шарообразных сиреневых соцветий; из одного крестообразного цветика вылез бойкий жучок-солдатик с двумя нашивками на крылышках-погонах, переполз на плечо Кулакова, побежал атаковать ладонь – и был пойман. Над его головой раскинули сеть два дерева хурмы, листья уже облетели и устилают землю сезонным ковром, а на голых сучьях висят налитые неукротимым марсианским огнем плоды. Сашка, еще дошкольник, – во рту недостает двух верхних репяных зубков – катит хаки-грузовик с кузовом, наполненным подгнившим фундуком, машинка буксует среди дыбом встающих листьев, сын что-то говорит, но отсюда не слыхать. «Саша, Саша, что?» – силится понять Кулаков. Сын, оттопырив нижнюю губу, принимается старательно изображать шум буксующего автомобиля. Вдруг из-за кустов фундука – дальше там глухой поперечный забор – выходит бабушка, давно похороненная, никогда в этом месте не бывавшая, с черной дерматиновой сумкой в руке, две молочные бутылки с серебристыми нашлепками выглядывают из сумки – «молния» не до конца застегнута. «Эх, Володя, Володя, – говорит бабушка, качая головой, – так и не сделал ты мне хорошую челюсть! Вот на кого теперь бабушка твоя похожа? Обезьяна обезьяной, вишь, какую челюсть-то сделали, руки бы им поотрывать за такую работу». Бабушке незадолго до смерти и впрямь сделали неудобный вставной протез с пластмассовыми белыми зубами и кукольно-розовыми деснами; когда она совала зубастую игрушку в рот, лицо ее пугающе менялось: она превращалась в бабушку неандертальца. Кулаков после школы пошел в медицинский, учился на стоматолога, но, протянув два года, бросил институт и поступил в МГУ, на отделение классической филологии; мать до сих пор ему пеняла, дескать, был бы ты протезистом, как бы мы сейчас жили! Зубы-то у людей болят что при социализме, что при капитализме.