Девушка с пробегом

У этого и так столько поводов для сплетен появилось — он же видел меня и Максима, да и Давида тоже видел. Черт возьми, знала бы, что этот тут будет — пожалуй, отменила бы свои боевые действия, перенесла бы их на другой вечер. Но я не знала.

И тут — еще одна сцена, на которую с любопытством косят гости за столиками. Даже официанты благоразумно обходят нас стороной, явно побаиваясь боя посуды.

— То есть для тебя в норме вещей танцевать с одним и пялиться на другого? — еще чуть-чуть, и, кажется, за спиной Давида распахнется капюшон кобры, до того ядовито он шипит. — Знаешь, вот чего я точно не хочу, так это чтобы за мой счет разводили на ревность каких-то левых мужиков.

Какая прелесть.

Какая наивная мальчишеская прелесть.

Хотя нет, я не буду врать, я не испытываю сейчас ни капли умиления.

Потому что, хватило же мозгов придумать вот эту чушь. Про меня!

Я на самом деле устала ужасно. Вот это я сейчас ощущаю явно. При чем это не та усталость, которая заставляет хотеть упасть в объятия мужчины, я сейчас в том состоянии, когда готова на резкие меры. Например, поскандалить на весь ресторан, поругаться с Давидом, с его мамой, со всем чертовым миром, наконец, потому что ну невозможно же держаться дальше.

Честно говоря, я надеялась на совершенно обратный эффект. Не на Давида в режиме “неандертальца”, готового на мордобой ради своей самки. Не на акт страстной ревности с выносом мозга. Спасибо, это не мой заказ, унесите к черту.

— Знаешь, сладкий, я, пожалуй, сейчас поеду домой, — ровно произношу я, — позвонишь, когда у тебя пройдет обострение идиотизма. Вот тогда мы и поговорим.

И это мой максимум, который я могу ему предложить. Который я могу предложить ему, потому что этого требует некая часть меня.

А он — он смотрит на меня, будто пытаясь разглядеть что-то, что видел раньше.

— Ох, ну да, обязательно позвоню, только скажи, пожалуйста, а какой у меня номер в очереди твоих мужиков? — взрывается Огудалов, и это, пожалуй, слишком громко. Это настолько громко, что девочка-официантка чуть не роняет поднос с канапешками. И народ уже вовсю на меня начинает оборачиваться, и боже, я вижу, как они на меня смотрят.

А как хорошо мы танцевали…

Ну что ж, раз мой Аполлон изволит превращать наш разговор спектакль, это не будет спектакль одного актера. Долг красен платежом.

Какая прекрасная, какая звонкая у меня выходит пощечина, вы бы слышали…

Огудалов отшатывается от меня, держать за щеку. Я встречаю его яростный взгляд. Он хорош даже в ярости, не мальчик, даже не гроза, один только яростный шторм, который, налетая на город, не оставляет после себя ни одного целого кирпичика. Он может обрушить небоскребы, он может обрушить сами небеса.

Настоящий бог, что уж там.

Вот только я ведь его божественному разгневанному высочеству тоже не коврик для вытирания ног.

И мне хочется саму себя процитировать.

Такой красивый, но такой кретин.

Дело ведь даже не в том, что не давала я ему никаких гарантий, не клялась в любви и верности, в отличие от него — даже не заявляла, что он для меня что-то значит.

Значит.

Именно поэтому пощечина мне в руку легла просто сама по себе. Потому что я смертельно разочарована. Потому что еще пять минут назад он ткнул меня носом в то, что я его не так поняла, он заставил меня задуматься, что, может быть, и стоит дать ему хоть маленький шанс.

Неа. Не стоит.

Даже неделю в таком режиме идиотской ревности, включающейся по самому малейшему поводу — не стоит.

— Скажи, малыш, стоило доказывать мне, что не считаешь меня шлюхой, чтобы потом на весь зал назвать меня именно ею? — холодно интересуюсь я, а затем разворачиваюсь на каблуках и иду к чертовой матери.

Меня там заждались.

И все паршиво, я могу себе представить, чем мне аукнется от Огудаловой публичный скандал на её вечеринке и с её сыном.

И пожалуй… Не буду я сейчас ничего пытаться спасти, это миссия из разряда “спасти Титаник”. Поеду-ка я домой. Потому что я ужасно устала, потому что у меня дома ребенок, и потому что толком на этом празднике я не отдохну.

Не при этом, который наверняка не удержится от того, чтобы прицепиться ко мне своим длинным, один в один похожим на языко помелом, и не при Огудалове, который никак не услышит, что ему со мной совершенно ничего не светит.

Тамару Львовну я решаю не предупреждать, честно, могу себе представить, что она обо мне сейчас думает.

Может быть, позвоню завтра…

Такси я дожидаюсь на улице. В пустоте, в тишине, с острым желанием пойти и купить сигарет, потому что в груди как-то першит, будто я наглухо простыла.

Сколько лет я не курила? Года четыре в завязке, да? И вот-вот сорвусь.

Это карма мне, наверное, аукается. Нечего спать с кем попало. Вот и этот — доказательство в этой теореме. Основное, причем.

Ну, теперь и Огудалова стоит отправить в эту же выборку. Черт возьми, а мне ведь больно…

Очень больно…

Я ехала сегодня не на праздник, я ехала сегодня на войну. Война закончилась. И такое ощущение, что я потеряла на поле боя ноги и ползу вперед по земле с помощью рук, а за мной остаются на траве широкие кровавые полосы.