Девушка с пробегом

Это он зря, на самом деле. Да и я — зря. Но у меня-то объективные причины. Например, неприязнь, переходящая в острейшую ледяную ненависть. Кто-то говорит, что из самой лютой ненависти получается самая страстная любовь, тот идиот. Скорей всего, та “ненависть” была надуманной и имела маловато объективных причин. Моя — имеет их столько, что хватило бы на три продуманных сильных ненависти, а все это — чисто мое.

С одной стороны, мне не то чтобы стыдно перед Давидом, но как-то неловко. Ситуация самая что ни на есть идиотская. Я бы не хотела, чтобы он замечал. И сама бы замечать не хотела.

— Ничего мне сказать не хочешь? — кислотным тоном шипит мне мой восхитительный аспид.

Хочу. Очень много всего я тебе хочу сказать, дорогой, но почему-то все еще не поворачивается язык.

Я ведь не просила от тебя ничего, ни капли этих слов, что я что-то для него значу, хотя не скрою — некая часть меня восторженно всхлипнула на этой реплики, мой прекрасный гений. И я не понимаю, что мне с этим делать, а тут еще и этот.

Самый важный вопрос этого вечера — так это почему ты, мой Аполлон, все еще тут? Разве мало я тебя выбесила? Разве не хочешь ты поискать кого-нибудь, кто будет меньше пить твою вкусную кровушку из твоей дивной шеи?

Видимо — нет. Не хочешь. И что мне с этим делать?.

Я молчу.

Не хочу я сейчас ничего говорить, я хочу водки, в тишину и подумать. Потому что, в конце концов, дальше так продолжаться просто не может.

— Значит, ничего? — выдыхает Давид, и его голос — будто тревожный колокол. Только не хочу я никаких тревог. Хочу просто смотреть на своего дивного мальчика и думать, что мне с ним вообще делать.

Красивые у него все-таки глаза. Еще более красивые, когда он смотрит на меня так, будто хочет убить. Вот только красота — это не самое принципиальное в этой жизни. Уж я-то знаю.

— Я не знаю, чего ты от меня ждешь, — произношу я, глядя на подбородок Давида, — точнее знаю, но я еще не решила, что мне с тобой делать. Я не умею в отношения. Это ты хочешь услышать?

— Разумеется, нет, — Огудалов раздраженно дергает головой, — знаешь, как я задолбался слушать от тебя эту ересь?

Как-то тон беседы резко взял и переменился. Впрочем, я все равно не в том настроении, чтобы сейчас отступаться от своих границ.

— Знаешь, милый, если ты задолбался со мной за два дня, — скептически замечаю я, — то в принципе ты тратишь свое время и обаяние не на ту женщину.

Нет. Наверное, слишком резко. Я вижу, как стекленеют у Давида глаза, и понимаю, что, наверное, все-таки с ядом переборщила. Меня ж сожгут за то, что я разочаровала бога. Не меньше. Надо как-то сгладить, что ли… А то как-то щемит в груди от того, что я задела своего Аполлона за живое.

Мне что, стыдно, что ли? Эй, я же в это не умею.

— Что тебя интересует, Давид? — я чувствую себя настолько уставшей, что даже своего любимого “малыша” из предложения теряю. Боже, как я отвыкла "подавать" в отношениях не свечки, которые точно никто не возьмет, а то, что могут отбить в мою сторону.

— То есть сама ты будешь делать вид, что не понимаешь?

— Я не делаю вид. Я не понимаю.

И сама я не хочу ничего понимать. Я хочу забрать свой тренч из гардероба, извиниться перед Огудаловой и уехать домой. Прямо сейчас. Может быть — взять с собой Давида, купить по пути бутылку вина, и пусть губы моего Аполлона будут моим бокалом. Потому что было что-то радостное в его безумных словах, что я для него что-то значу.

Я ж не дура, я поняла, что в душе у меня просто так ёкнуло.

Вот только нет, я не буду принимать никаких поспешных решений.

Я знаю этого мальчика два дня. Слишком мало для того, чтобы решить для себя что-то положительное.

— Давай ты задашь свои вопросы ртом, — я пожимаю плечами, — а я подумаю, хочу ли я на эту тему сейчас разговаривать.

Музыка затыкается. Ну хорошо. Хоть есть повод выбраться из этих крепких объятий. И теперь-то мне уже никто и ничего не скажет. И по крайней мере, я не буду ощущать себя такой дурой, когда буду просто хотеть прижаться к нему еще сильнее.

— Хорошо, — Давид прихватывает меня за плечи и резко разворачивает от себя. Сжимает ладонями мои щеки, заставляя глядеть в одном конкретном направлении.

— Что это за хрен? — емко выдыхает Огудалов, почти над самым моим ухом. — Дай угадаю, ты не хочешь на эту тему разговаривать, да?

Хрен? Вот этот? Давид, милый, не оскорбляй так благородное растение рода Хрен, семейства Капустные.

И нет, не буду я ничего говорить “на эту тему”.

А вот насчет того, как себя со мной ведут, у меня есть несколько длинных предложений, в которых упоминается это самое растение.

И как хорошо, что я надела туфли на каблуке, есть чем остудить пыл моего чокнутого кавалера. Наступаю на ногу Давиду — щадяще наступаю, между прочим, могла и с размаху пятку опустить, разворачиваюсь к нему, скрещивая руки на груди.

— Что это за хрень? — сухо спрашиваю я. — С чего ты вообще взял, что можешь обращаться со мной подобным образом?

Нигде. Никто. И никогда! А особенно — в людном месте.