Девушка пела в церковном хоре

– Алексей, с вами поговоришь и сразу вспомнишь, что начало нас всех раздирать пополам. Вы лучше на этой сходке записались бы в воздержавшиеся. Вы посмотрите, что у нас за кормой.

– Ничего.

– Вот именно. Мы из России уплыли менее полугода назад. А ее больше нет, похоже. И охранное отделение закрывают, и вас назначают товарищем министра… какого министра, не откажите?

– Ну просвещения, конечно. До главы Синода мне далеко.

– Вот, вы министр, на улицах убивают, заводы не работают. И Лебедев угоняет золото за горизонт. Пощадите.

– Хорошо, Дмитрий, а теперь посмотрите вперед. Что там?

– Корабли. Наши.

– А дальше по носу – снова Россия. Из нее уплыли, в нее приплыли. Из тоскливой осени в весну – в мае должны во Владивосток прийти. А там все уже будет снова хорошо. Ну чего вы хотели – прожили пару десятилетий тоски и убожества. И чтобы старый век мирно ушел? Баррикады эти – а куда они денутся, кроме как в мусор? Нельзя же так и жить на баррикадах. И шествия эти – вышел на них, но и вернулся. И вот входим мы с вами в прежний трактир, в мирной и новой России, и видим там все ту же компанию – веселый земец, молодые адвокаты и фельетонисты, помощник присяжного поверенного, секретарь радикальной газеты и я, вдохновенный беллетрист, если, конечно, министром не стал. Куда они все, по-вашему, денутся?

– И что они делают там, в этом трактире?

– А все то же. Обжорствуют, кушают казенку или что получше. Выдавливают из себя рабов, становятся свободными людьми свободной от старых дураков России.

– А вот как бы, пока свободные люди будут выдавливать из себя рабов, рабы не выдавили из России свободных людей.

– А этого мы с вами просто не допустим. Мы же на что-то годимся? Или как вы считаете?

Великая пустота

Скажу сразу: дальше ровно двадцать восемь дней не было ничего, в том числе не было никаких бунтов и волнений. События – и то поначалу незначительные – конечно же начались, но только по ту сторону океана, когда мы увидели конусы гор голландской Суматры на горизонте.

И это, повторю, было через четыре недели после выхода с Мадагаскара, а вот до того… До того было зачарованное пространство, великая пустота. По Атлантике мы по крайней мере шли вдоль африканского берега, а здесь – наискосок через громадный океан.

И вот мы режем эти волны днем, без единого шторма; и вот ночью мы – небольшой город из трех освещенных улиц – просто зависаем в пустоте, стоим неподвижно под урчание моторов под ногами, а океан мягко и невидимо поворачивается там, внизу, унося от нас Африку и приближая Азию.

Хотя, конечно, множество мелких событий было – ну, очередная безумная погрузка угля с германских пароходов в середине океана; ну, мои лекции на батарейной палубе про великого Сергея Соловьева и про его странную историю русского народа, так же как про судороги русского символизма и безумие Гоголя – да, я об этом рассказывал, и меня слушали. Слушали все, потому что офицеры тоже начали забредать на мои лекции.

И еще были странные прожекторы и неизвестные корабли, возникавшие на горизонте и быстро исчезавшие с нашего пути.

А вот так и не увиденный нами Сингапур, британская морская крепость… И появление недружественных британских же крейсеров под самым носом… И вообще весь Малаккский пролив, где по ночам мы не зажигали огней, кроме отличительных, где офицеры и орудийная прислуга дежурили у пушек, им постоянно мерещились японские корабли, и били боевую тревогу… В общем, это уже было веселее.

Все изменилось, когда мы добрались до французского (то есть почти своего) Индокитая и бросили якоря в великолепной бухте Камранг. Вот где я перестал думать о своих лекциях и записях, потому что, во-первых, нас догнал белый «Орел», задержавшийся было в Сайгоне.

А во-вторых, я почему-то заранее знал, что увижу веселую пену за кормой дымящего трубой катера, на котором – знакомая, хотя слегка вытянувшаяся физиономия почти выздоровевшего после операции мичмана Воропаева. А с ним – белые одежды, туго затянутый упрямый лоб Веры Николаевны Селезневой, ее пальцы, нетерпеливо постукивающие по борту катера.

И два чемодана, его и ее. Потому что сестра милосердия Селезнева теперь временно откомандирована на «Донского» ухаживать за Воропаевым и вообще помогать нашей медицинской команде на нижних палубах.

И началось: быстрые совещания господ офицеров насчет того, напоминать ли ей о понесенной утрате – смерти жениха, или не надо, потому что обстоятельства не из тех, о которых напоминают. И как-то резко оживившаяся команда, потому что и матросам очень интересно, когда на борту снова женщина, да еще какая – с глазами цвета александрита, со вздернутым носом и веснушками на нем.

Да она же не блондинка, она рыжая – какое открытие, какой восторг! Бледно-рыжая, цвета солнца. Как я мог сразу это не увидеть?

А где она будет жить – неужели в опустевшей каюте того самого жениха, да не может быть. А будет ли она всегда ходить в нашу кают-компанию, как Тржемеский… да, конечно, будет. И жизнь теперь изменится.