Девушка кормившая чаек (СИ)

Обычно им не требуется повода: Джессика — сумасшедшая, а Филипп — наполовину испанец. Но тогда был особый случай. Он накоксился до кровавых соплей и решил побаловаться аналом. В процессе он немного «увлекся».

— Увлекся?! — возопил Ральф. — Ты, мать твою, увлекся?!

Я тихо хрюкнула: какой увлекающийся молодой человек. Выкидыш, сломанная челюсть, сломанное ребро.

И это только то, что я прочитала в газетах.

Будь речь не о Джессике, я бы подумала, что Филипп — маньяк. Но когда речь заходит о Джессике, мне и Дракула показался бы славным. Полиция посчитала иначе и Филиппа закрыли на несколько дней.

Не знаю, встретил ли он кого-то симпатичного в камере. Его очень быстро оттуда выпустили. Я подслушивала лишь потому, что мне хотелось знать правду. Чего ради Филипп избил ее. Чтобы Джессика не дергалась, или наоборот — чтобы дергалась?

— Ты — больной на всю голову! Извращенец! — процедил Ральф.

Филипп что-то сказал в свое оправдание.

Ральф ответил:

— Во-первых, она мне — не родная сестра! А во-вторых, я четыре года почти что ее не видел! У нее теперь только сиськи такого размера! — у Ральфа вдруг сжалось горло. Издав странный звук, он сказал еле слышно: — Да, очень... — пауза. — В смысле: трахни?! Ты ошалел?!! Хочешь, чтобы и меня посадили?!

***

На кухне начинает вхлипывать кофеварка.

Я слышу его шаги. Слышу, как хлопают дверцы шкафчиков: Ральф достает чашки, сахар, ложечки, молоко.

— Кофе будешь? — спрашивает он, внезапно возникая в дверях.

Видимо, сожалеет о своей грубости. Даже волосы пригладил и белый воротничок отстегнул. Волосы мокрые — вероятно пытался смыть опьянение холодное водой.

Красавчик мой... Бедный мальчик, измученный целибатом. Кто бы мог подумать, что Ральф, готовый собственную подушку оттрахать, вдруг станет священником?

— Буду, — нельзя отталкивать парня, когда он пытается примириться. — С молоком и три ложки сахара.

Ральф кивает. Скрывшись ненадолго из вида, он вскоре возвращается и молча ставит передо мной чашку.

— Спасибо! — я придвигаю ее к себе. — Ты еще в силах приготовить поесть?..

Он дважды моргает.

— Ты совсем уже уже одурела со своими гормонами?! Я работал весь день!

— Я не умею готовить.

— Напомни мне... Зачем мы тебя вообще держим?

— У тебя аллергия на собак.

— Ха-ха! — передразнивает он вяло. — Смешно... Лично я поел. А ты, — Ральф делает широкий жест в сторону кухни, — попробуй задействовать разум.

— Мой разум занят: я пишу сочинение.

— Да?

Опираясь правой рукой на стол, а левой — на спинку моего стула, Ральф склоняется над тетрадью. Необходимости в этом нет. Зрение у него, как у ястреба, да и рассматривать на пустом листе особенно нечего. Но тем не менее он наклоняется, да так низко, что его черные волнистые волосы касаются моего лица.

— Что-то я не вижу тут сочинения, — сообщает Ральф после долгих раздумий.

Я молчу, вдыхая его запах всей грудью.

Сегодня он не ездил в дом престарелых. Тухлая вонь лекарств, использованных пеленок и капустного супа, не застряла ни в его волосах, ни в сукне костюма. Сегодня он пахнет так, как мне нравится: церковью — отсыревшими вековыми камнями, свечами, старыми книгами и одеколоном от Жана-Поля Готье.

А еще — виски.

— Хватит меня обнюхивать...

Ральф страдальчески морщится и садится рядом со мной:

— Я... Просто плеснул немного виски в свой кофе и все! День был трудный...

Судя по запаху, все было по-другому. Он себе в виски немного кофе пролил.

— Слишком много грешников?

— Слишком много святых!

Закрыв глаза, Ральф наклоняется и прижимается лбом к сложенным на столе рукам. Густые черные волосы падают на лицо. Я машинально убираю их, заправляю их ему за ухо, как часто делала в детстве.

Он не возражает и я, забывшись, накручиваю одну прядь на палец.

Ральф протягивает руку и проводит пальцем по моему локтю. Положив голову набок, как-то непонятно улыбается, устремив немигающий взгляд в мой вырез. Я уже видела подобные взгляды.

Только, обычно, он пытается их скрывать.

Протянув руку, Ральф заботливо поправляет мне блузку. Я вздрагиваю; напряженные мускулы отзываются словно струны. Желание поцеловать его превращается в гудящий высоковольтный звук. Его веки полуприкрыты, словно он о чем-то задумался, но взгляд довольно цепкий и острый; улыбка сползает. Ральф нервно прикусывает губу и зло усмехается, обдав меня запахом кофе и алкоголя.

Затем убирает руку и с обреченным вздохом садится.

— Знаешь, сколько лет дают за совращение малолетних?

— Да брось ты! Кто на тебя заявит? Филипп?

— Твоя мать.

— Она — сумасшедшая.

— Сколько тебе лет, Верена? — Ральф подносит чашку к губам и бугры мышц на предплечье вздуваются под тонким сукном.

— Ты, вроде был трезв вчера! — отвечаю я не сводя с них глаз. — Не видел надпись на торте?

— Так сколько? — не сводя с меня глаз, Ральф подносит край чашки к губам и касается его нежно как чьих-то губ.

— Пятнадцать.

— А мне?

— Двадцать семь.

— И?

— Что — «и»?.. Будем ждать, пока ты станешь моложе?

Улыбка слетает прочь.

Глотнув еще кофе, Ральф продолжает зло и совершенно серьезно.

— Может, найдешь себе мальчика своего возраста?

Я невинно улыбаюсь в ответ.

— Я пыталась.