Девочке в шаре всё нипочём

Вместо кухни у Тим Саныча закуток с плитой, зато в большой комнате есть и стол, и стулья. Незаметно появляется белоснежная скатерть, а на ней куча еды. И вот мы уже сидим, внимая хозяину и обалдело оглядывая застеклённые шкафы с книгами, аквариум с богомолами и шёлковое японское кимоно, распятое на стене. Мы оживлённо болтаем о Легенде, втайне мечтая, чтобы Тим Саныч всех нас усыновил. Или удочерил. В общем, забрал к себе жить. Потому что он – клёвый чувак. Мы спорим, цитируем, горячимся, даже Будда, и только Чепчик отмалчивается. Время от времени он ноет, что пора уходить, и слышит наше «щас» или «ещё пять минут». Тим Саныч смотрит на сына с сожалением, картинно вздыхает и отворачивается. Нас это не касается. Мы только начали обсуждать рассказы Хармса, те, которые про маленьких девочек.

– Такое в школе не учат, – усмехается Тим Саныч.

Уже в дверях Будда протягивает ему старинную монету, что держал у разбитой губы вместо льда.

– Оставь себе, – разрешает Саныч.

– Нет, – упирается Будда.

– Тогда вернёшь в следующий раз. Например, завтра.

9

Завтра будет завтра, а сегодня нужно пробраться домой без лишнего шума, чтобы полночи не слушать нотации Ма. Замок, как назло, заклинивает, долго проворачиваю ключ, вздрагивая от скрежета и щёлканья. В квартире тихо и темно, только за стеклянной дверью родительской комнаты слабо светится телевизор. Ма не выпрыгивает с яростным криком и не изображает надрывные рыдания в подушку. Похоже, разнос откладывается до утра.

Не успеваю переодеться, как в спальне появляется отец.

– Жива-здорова? – интересуется он.

– Вроде того.

– Когда закончился концерт?

– Давно.

– А ты пришла только сейчас.

– Точно.

Я в упор смотрю на него. Отец ещё в спортивном костюме, значит, не ложился. И Ма наверняка не спит, но раз он дома, пусть сам пообщается с ребёнком. Беда в том, что отец не умеет разговаривать на равных с такими, как я. Хоть и старается. Просто не знает, как себя вести, чтобы не выглядеть занудным ящером. В свои немного за пятьдесят он отчаянно молодится: бегает в спортзал, красит волосы, подолгу выбирает модные, но неброские шмотки и, надо сказать, здорово сохранился. Но моё слишком юное и невыносимо дерзкое лицо моментально уничтожает все его усилия. Он старый, я тому подтверждение. Очень-очень старый. Мне его иногда жаль, но самую малость.

– Где ты была? – ровным тоном спрашивает отец.

– Не знаю.

Всё, тупик. Дальше либо смириться с тем, что я сильнее, либо нападать. Отец вздыхает. Он устал. Трёт переносицу, откашливается и делает ещё одну попытку:

– Мама очень переживает, когда ты задерживаешься.

– Когда ты задерживаешься, она переживает ещё больше, – спокойно замечаю я.

– Знаешь, мне всё-таки уже не пятнадцать.

– Вот именно.

Он понимает, к чему я веду, но не хочет это обсуждать. Можно расслабиться, вопросы закончились. На сегодня. А завтра мы снова топаем к Тим Санычу, чтобы порыться в его книгах и потрепаться на околофилософские темы.

10

Мы танцуем на крыше, дружим с Санычем и боготворим Легенду.

Тим Саныч не разделяет наших восторгов, но раздобыл где-то пластинки с первыми песнями гуру. И другие тоже. Сам он любит Жанну Агузарову, а у меня пломбы в зубах вибрируют, так высоко она забирает, когда поёт.

Иногда мы гасим свет, и Саныч заряжает в проигрыватель какую-то старинную и непривычную музыку. Не мажорные вальсики и прочие легкомысленные поскакушки, а серьёзный, глубокий звук. Органные низы давят на затылок, а скрипки тянут из нас жилы. Бах, вот что это такое.

Это почти так же классно, как диафильмы в детстве: есть особая магия в тёмной комнате, в растянутой на стене простыне, в потрескивании проектора и летящих в жёлтом луче пылинках. И у Саныча что-то похожее – вертится пластинка, шипит, подкашливает, а вместо простыни и картинок – музыка. И ничего ей не мешает.

– И я буду делать музыку, – говорит Чепчик как-то вечером на крыше. – Я уже неплохо лабаю на басу. И тексты пишу.

– Гы-гы-гы, – комментирует Спринга.

– Ну, а чё, – заступается за друга Каша. – Будем на его концерты в окошко лазить. Ты, Чепа, главное, не пой.

Спринга хохочет в голос. Её высокий, чистый смех летит в тёмное небо. Сегодня облачно, звёзд не видно, а крыша поблёскивает после короткого дождя.

Мы сидим кружком, подсунув под себя рюкзаки. Только Будда взгромоздился на жестянку, по которой с час назад отстучал обычное «тум-тум-тудум». Спринга замолкает, чиркает спичкой, и Джим тихонько затягивает про то, что лиц не видно, виден лишь дым за искрами папирос. Он здорово поёт, но с гитарой так и не подружился – дальше трёх аккордов и баррэ дело не пошло.

– Петь надо Джиму, – говорю я. – Чепчик, возьмёшь его к себе?

– Нет, – Джим грустно улыбается, – будущее рок-звезды мне не светит. Последний год школьной каторги, а потом в МГУ, родители уже решили.

– Подумаешь, – фыркает Спринга, – ты же не решил.

– Да я не против. Поеду в Москву, погляжу, с чем её едят.

Он поворачивается ко мне, будто это и моё дело. Пожимаю плечами, но Джим продолжает смотреть. Чего надо-то?

– А ты? – спрашивает он.