Девочке в шаре всё нипочём

– Ты старый, – повторяет она, – и я старая. Такой ребёнок не вырастет самостоятельным. Кто будет его опекать, когда мы не сможем?

И тут барабанная дробь, фанфары, и вступаю я. Должна вступить. Вспомнить юных героев из советских книжек, пообещать поднятую целину, гражданский подвиг и своё пламенное сердце в придачу. Не сомневайтесь, дорогие родители, я положу все силы на этого ребёнка, стану ему ангелом-хранителем и феей-крёстной в одном лице, не отдам, не предам, не покину! И выйдет солнце, и придёт весна, и мы побежим по росистой траве навстречу прекрасному будущему. А теперь давайте пить чай с бубликами и хвалить друг друга.

Нет, простите. Я не знаю, как оно будет. Мне бы с собой разобраться. Удачи вам. А меня не трогайте.

– Ты куда? – спрашивает отец. – Ничего не скажешь?

– А что ты хочешь услышать?

– Твоё мнение.

– О чём?

Отец разводит руками, ищет поддержки у Ма, но без толку. До чего они оба жалкие. И я не лучше. В сущности, чем я отличаюсь от отца? Он готов нас бросить, но и я вечно убегаю. Говорят другие, решают другие, живут вместо меня тоже другие. А я лишь наблюдаю. Никто. Нет.

Собираюсь с мыслями, слушаю вкрадчивое «ш-ш-ш» за висками. Это море. Спокойное крымское море лижет песок. А дальше черешневый сад, и каждая ягода – с кулак. Только мне туда пока не добраться, я слишком далеко, но однажды и мой плот прибьёт к берегу. Обязательно.

– Слушайте, я, может быть, жестокая и бесчувственная, но это ваши проблемы, – говорю. – Разбирайтесь сами. Сами напортачили, вот и расхлёбывайте теперь. И не надейтесь, что я стану вроде няньки. Не стану. Но мне этот ребёнок не помешает. И я думаю, что смогу его любить. Не уверена, но… не такие они и страшные, эти даунята. Вполне обычные дети. А другие люди, которые будут пальцами тыкать, мне вообще до лампочки. Я же из придурочных панков, да? И немало ерунды в свой адрес наслушалась. Ничего, не умерла. Пусть любую чушь говорят, нам-то что. Вот. Моё мнение.

– Ясно, – говорит отец, – спасибо и на этом.

А Ма пристально смотрит, впервые за много дней смотрит именно на меня.

– Ты что с собой сделала? – спрашивает.

– В смысле?

– С волосами.

– А, это, – мои пальцы безотчётно хватают и теребят короткую неровную прядь надо лбом. – Постригла чёлку.

– Канцелярским ножом кромсала?

– Вроде того. Не нравится?

– Жуткое уродство.

Вот так просто и ненавязчиво вернулась прежняя тактичная Ма.

– Возьму у тебя деньги и пойду в парикмахерскую, – говорю. – Сейчас и пойду.

– Правильно, – соглашается она. – И хлеба купи.

Да хоть цветочек аленький. А вы дальше сами, вам полезно пореветь без свидетелей. И не лукавьте, что взрослые не ревут. Потому что нет никаких взрослых, не существует. Всем одинаково страшно и тошно. И да, Ма, ты верно сказала: всем надо кого-то любить. Иначе просыпаться по утрам незачем. Такие дела.

40

Плеер вращает диск, ботинки шагают по рыхлому снегу. И всё белое вокруг, белое-белое, и словно облака надеты на кроны деревьев, и под ногами – облака.

А ботинки у меня замечательные, это да. Держу ритм ударных, прокладываю курс наугад, без цели и ориентиров. Улыбаюсь, как безумная. Это ведь чудо – носить музыку в кармане. Нацепила наушники, и кто-то важный и знаменитый поёт только для тебя. А может, его на свете давно нет, но в твоих ушах – есть. Не просто голос, но и сам человек. Законсервированный кусочек его существования, прожитый в студии или на концерте, когда делалась эта запись. Мой плеер – хранилище времени. Чужого времени, в котором меня не было, но которое принадлежит мне.

А парикмахерские мимо, да здравствует великолепное уродство, славься, мир открытого лба и ясного взгляда. Нет у меня настроения лезть в неудобное кресло, глотать синтетические ароматы, терять день, снег и движение. Но кое-что полезное я всё же сегодня сделала. Распахнула дома окна перед тем, как уйти. А ещё собрала по комнатам все иссохшие цветочные веники и отволокла в мусоропровод. Несла, а они сопротивлялись – облетали, ломались, крошились. Прошлое всегда сопротивляется. И Ма будет злиться, выметая дорожку из ломких бурых лепестков и скрученных листьев, но ей не впервой, переживёт.

Я не собиралась выходить на круг почёта. Вот ни на секунду. Но как-то неожиданно очутилась на перекрёстке возле узкой кирпичной десятиэтажки. Обычно Будда нажимал на кнопки домофона, они вспыхивали красным цветом, и электронный голос спрашивал: «Кто там?» Я плаксиво отвечала, что не могу попасть домой. И ведь правда не могла.

Люди придавлены к земле и не смотрят на крыши. И я бы не посмотрела, если бы эта не была особенной. Хотя таковой её делали мы. А память истреплется пакетиком на ветру. Тем, что зацепился за столб, но однажды сорвётся и ищи его, свищи.

И мне пора.