Девочке в шаре всё нипочём

Джим тот ещё болтун, но когда нужно – умеет не напрягать. Это настоящий дар. Мы просто идём рядом, как в той Тим-Санычевской книжке – плывём, плывём, плывём… Лучше и не скажешь. И облака плывут в лужах, и голуби с воробьями, и тощий кот возле табачного ларька. Плывут жухлые листья с деревьев и сами деревья по обочинам. Скользят машины по серой асфальтовой реке. Продрогшие люди текут по тротуарам, собираются в маленькие запруды на перекрёстках. И всё это в оцепененье чувств.

Чуть наклоняю голову, хочу незаметно поглядеть на Джима, но он замечает и широко улыбается. Смуглая кожа, чёрные глаза и волосы делают его улыбку яркой, почти слепящей. И я вдруг понимаю, до чего он щедрый.

У нас куча забот. Наши жизни – страдание, как сказал Будда. Не мой, а настоящий, общечеловеческий. Мы перепуганные непонятые отщепенцы – слишком умные для шмоток и ночных клубов, но слишком глупые для самых обыкновенных радостей. Каждый – поза, каждый – надуманная трагедия. Кропаем плохонькие стишки, сгрызаем ногти до мяса, ищем, куда приткнуться. Среди своих понимания не найти, мы все одиночки – угловатые, неудобные, острые. И только Джим никогда не жалуется. Ровно светится тёплой улыбкой. И я принимаю это как должное, словно он не способен быть несчастным.

– Джим, тебе бывает плохо?

– Всем бывает.

– Я только про тебя спросила.

– Почему?

– Что?

– Почему спросила?

– Просто.

– Давай скорее! – он хватает меня за руку и тянет в автобус.

Втискиваемся на заднюю площадку, расталкиваем локтями болоньевые бока и спины, забиваемся в угол у окна. Час пик. Гроздья тел в дутых шуршащих оболочках привешены к поручням. Чёрные, коричневые, серые одёжки, будто все остальные цвета осенью под запретом. Может, они думают, что на буром грязи не видно? Или наоборот – хотят слиться с уличной слякотью, чтобы Бог не заметил с неба и не подкинул трудностей? Трудности большие, трудности малые. В детстве я любила смотреть на людей в автобусе и представлять, о чём они думают: наверное, об очень интересных вещах. А потом поняла, что нет в их головах ничего особенного. Ничегошеньки. Продукты дорогие, зарплата не скоро, насморк-кашель, дети хамят, он наорал, она обидела…

– Ма с отцом собачатся, – зачем-то говорю Джиму. – Он детей больше не хочет, а она беременная.

– Ух ты! Поздравляю!

– С чем?

– С братом. Или с сестрой. Это же классно.

– Да ну, с младенцами геморрой один.

– А я очень хотел кого-то, но мои не могут, – Джим и сейчас не жалуется, а просто рассказывает. – Мама долго проверялась и пыталась лечиться. И папа тоже надеялся. А как поверили, что выхода нет, обрушили на меня все свои родительские инстинкты. Они уже раз пять могли развестись, если бы не я. Так что надо соответствовать. Поеду в Москву, поступлю, пусть радуются. А у тебя – свобода. И знаешь, дети прикольные, тебе понравится.

– Мне уже не нравится, – я в этом не уверена, но проверять не хочу. – Надоело всё. Вот бы сбежать куда-нибудь, хоть на Северный полюс. Закопаться в сугроб и сдохнуть.

Джим смотрит на меня, как на маленькую. Свысока, насмешливо, но по-доброму. Тянет руку и отводит чёлку с глаз. Пальцы у него осторожные, ласковые. А я упираюсь спиной в стойку и не могу отвести взгляд от его лица. И салон автобуса становится вакуумной упаковкой: из него медленно уходит воздух, пространство сжимается, и нас с Джимом всё сильнее сдавливает и тащит друг к другу. Я вдруг понимаю, что он меня поцелует. Губы немеют от страха и предвкушения. А потом? Что мы станем делать потом, о чём говорить? Ведь если что-то пойдёт не так, это не исправить, не отмотать назад.

– Моя остановка, – выдыхаю я и, не дожидаясь ответа, спасаюсь бегством.

Джим не выходит за мной.

Надо было отдать ему шарф.

Надо было остаться.

Надо было… как же всё это сложно!

18

В прихожей истоптанный, загаженный пол, в кухне – свинарник. Значит, Ма прислушалась к моему совету и позвонила Инусику, а та, судя по грязным тарелкам, привела с собой ещё парочку прожорливых тёток. Бутылки, рюмки, стаканы, измазанные по краю алой помадой. Апельсиновая кожура, огрызки, ошмётки, коробка из-под пиццы, распотрошённая курица гриль, окурки. Горы окурков. Что она творит, она ведь в положении! Хотя какое мне дело? И разгребать эту помойку я не стану, даже близко не подойду. Хорошо, проветрить додумались, но всё равно пованивает и холод собачий.

Ма нахожу в гостиной. Она в утреннем халате, непричёсанная – видать, сильно страдает. Свернулась на диване перед телевизором. Кулак под щекой, глаза закрыты. А на экране негромко жужжат американские толстухи – выбирают свадебное платье в дорогом салоне. Ма часто мотает эти идиотские шоу по кабельному. Реалити про свадьбы, детские конкурсы красоты, пластические операции и прочую забугорную туфту. Обычно мне это без разницы, но сейчас бесит. Фальшивая правда. Такая же, как Ма, Инусик и все их подружки.