Девочка со шрамами. Истории, которые помогают жить

Результаты первой биопсии показали рак прямой кишки второй степени. Основную координацию всех вопросов, связанных с лечением, взял на себя брат. Он разруливал больницы, врачей, консультации, искал какие-то варианты. Я в этот момент уже жила в Москве и переживала все происходящее словно через какую-то вату. Вроде плохо, ужасно, у папы рак, тяжелая ситуация, а вроде как ничего особенно не чувствуешь. Так работали мои психологические защиты, которые к тому моменту уже научились хорошо обороняться от всей боли, жестокости, приносимых отцом.

Люди ломаются. Не потому, что они слабые, а потому, что случилось настолько страшное, что переварить это невозможно. Бывает, ломаются целиком. Бывает, только в какой-то части. Кому как повезет. У кого какие исходные данные. Кто как научился обходиться со своей болью. Я очень боюсь когда-нибудь сломаться. Очень. Поэтому я так упорно, так много, так долго учусь справляться. Справляться с разным.

#ЗАМЕТКИНАПОЛЯХ

Лучевая терапия, операция, крайне тяжелая реабилитация, лучевая болезнь, краткое затишье, потом удар метастазами в позвоночник, и только после этого, через два года от начала лечения, выяснилось, что очаг опухоли был в простате. И уже дошел до совсем жесткой степени.

Вел себя папа отвратительно. Все его худшие качества обострились при болезни. Он бесконечно капризничал, требовал, буквально купался в своей боли и страданиях, срывался, игнорировал, манипулировал. Да и к лечению подходил, мягко говоря, не очень. Например, во время таблеточной химии мы несколько раз ловили его на употреблении спиртного. Было ощущение, что он полностью передал ответственность за свое лечение и выздоровление в руки брата и ждал, когда же произойдет чудо.

В последний папин день рождения я понимала, что это конец. Хотя он еще был довольно бодр. Просто сидела за столом, смотрела на него и осознавала, что это наш последний семейный праздник. Прошел он, кстати, тоже не без эксцессов. Папа сильно напился, выглядел отвратительно, общаться с ним было невозможно. Ужасный день. Предчувствие папиного ухода требовало провести его совсем по-другому. Но сложилось как сложилось.

Через несколько месяцев произошло резкое ухудшение. Операция на позвоночнике не помогла, даже сделала хуже, у папы начали отказывать мочевой пузырь и почки. Его положили в больницу, из которой он уже не вышел.

Мы дежурили у него по очереди. Где-то через неделю после госпитализации отец утратил рассудок из-за интоксикации. У него начались галлюцинации, бред, он не понимал, где он, что происходит. Много кричал, стонал, плакал. Очень редко приходил в себя и просил курить и «Пепси».

Он совсем иссох, был словно скелет, обтянутый кожей. Начались сильнейшие боли. Его трясло, говорить он не мог, но становилось понятно: ему совсем худо.

В больнице не давали никакого обезболивания, кроме «Трамадола». Действия этого препарата хватало на несколько часов, а колоть его можно не более трех раз в сутки. Остальное время папа ужасно мучился.

Мы судорожно решали вопрос с хосписом, потому что было понятно: это конец, но важно сделать его более выносимым. Ведь смотреть на такие мучения близкого человека – невозможно. Но, к сожалению, мы не успели. Накануне переезда в хоспис у папы начались проблемы с дыханием. Оказалось, очень сильно упало давление, и отца забрали в реанимацию.

Около лифта он на секунду открыл глаза, посмотрел на меня совершенно ясным взглядом и сильно сжал мою руку.

Больше папу я никогда не видела.

Ох. Сейчас бы сказать: «Я не могу об этом говорить» – так я обычно сбегаю от темы отца на своих психотерапевтических сессиях. Но вряд ли можно сбежать со страниц собственной книги.

Папа умер через два дня после перевода в реанимацию. Все, что я знаю, – у него была страшная агония. Кто это нам сказал, уже не вспомню, кто-то.

Были похороны, поминки, звучали разные слова и папина музыка. Музыка, в которой он остался навсегда. Музыка, которую я до сих пор не могу слушать, хотя очень люблю ее.

Есть мнение, что если человек долго болеет, то родственники будто бы готовы к его уходу. Не знаю. Я не была готова. Я и до сих пор не готова.

Папы нет уже шесть лет. Первые два года я не могла произносить слово «папа» без слез. Вообще. Я не использовала его в речи, я обходила тему его ухода любыми способами.

Потом, очень постепенно, очень маленькими шагами я смогла двигаться туда. В этот клубок из каких-то невероятно полярных чувств: боли, тоски, обиды, злости, страха, вины.