Девочка на джипе

Он высадил землячек у магазина-развалюхи, откуда рукой подать до Дома культуры. Возле него уже стояли машины и мотоциклы. Даже две подседланные лошади дремали, привязанные к Доске почета, на которой вместо фотографий пестрели объявления. Кучка мужчин, гомоня, курила на ступенях. Наверное, брат тоже был там.

У обочины кудрявая девчушка пасла на лебеде индюшат. И заодно продавала дыни, сложенные курганчиком.

— Почём товар? — спросил Андрей Петрович, выглядывая из окошка.

— Сладющие! Аж губы липнут! — протараторила замазура с перенятой у взрослых интонацией. — По червонцу прошу!

— А почему не расчесана, не умыта? В школу ходишь?

— А ну ее! Надоело! — пожаловалась пастушка, морща нос. — Как мамку посадили в тюрьму, так и бросила. Лучше играться с братиком и бабушке помогать…

Озорная и доверчивая улыбка взяла за душу — Андрей Петрович наставительно сказал:

— Ты ошибаешься. Дети должны учиться! Чтобы стать грамотными людьми.

— Лучше певицей быть из «Блестящих»! — выпалила девчушка. — Или почтальонкой. У нее денег полсумки, когда пенсию приносит… Вам какую?

— Любую.

Вероятно, по наущенью бабушки (коль покупатель не привередлив), маленькая плутовка подала дыньку самую неказистую. И, зажав в ладошке мелочь, помчалась к приземистой халупе, у которой наблюдала, подбоченясь, крупнолицая тетка. Андрей Петрович видел, как пастушка передала выручку и пустилась обратно. Всё восстало в нем: и жалость к оборванной девочке, и гнев за безразличное отношение родных, и боль за страну, ставшей такой…

И он стремительно пошел было по лебеде к хате, но вскоре осадил себя. Это прежде слово учителя имело вес и уважение… А теперь…

Родное подворье, проданное беженцам из Карабаха, неузнаваемо преобразилось. К дому достроили тамбур. Крыша блестела профнастилом. Дощатый забор закрыл крыльцо. С волнением ступил Андрей Петрович на спорыш, выщипанный утками. Старая вишня-рогатуля маячила верхушкой с огородной межи. Вспомнилось, как сажали ее с отцом… Сколько раз уезжал он отсюда и возвращался! Сколько пережито здесь и потеряно! Этот кусочек донской земли был для него центром планеты! Был… А сейчас раздавалась тут непонятная речь, плакал младенец. Разочарованно кольнуло сердце, точно ошибся адресом…

Вот он, сначала пологий, а затем все более крутой подъем с полосой асфальта, ведущей к хуторскому кладбищу. Взгляд как-то сразу охватил на всхолмье это сонмище остроконечных железных оградок, кустарников и крестов, памятников, украшенных пластмассовыми цветами, веночками; между могил — бурьянную дурнину, лохмы конопли и полынные стежки. Погост, однако, разросся невероятно. И, выйдя из машины, исподволь поддаваясь той щемящей тоске, которая овладевает на кладбище, Андрей Петрович сделал крюк, прежде чем нашел две спаренные металлические пирамидки с крестами, выкрашенные серебрянкой. Глаза скользнули по ним, различили фамилии и замутились… Он плакал, будто заново переживая потерю родителей, ощущая свое сиротство, безвозвратность всего… Когда-то и его утеснят в обтянутый тканью гроб, забьют крышку гвоздями и опустят в вечный мрак…

Андрей Петрович смахнул слезы, трезвея от ужаса представившегося, и огляделся. Гробнички поросли выгонками сирени и травой. Никто не появлялся здесь с пасхальных дней. Он вернулся к машине, взял нож и под корень вырезал побеги. Тяготило, что приехал с пустыми руками, хотя и мог купить цветов в станице. Впрочем, суть не в условностях. Главное, что приехал он сюда и уедет не с пустым сердцем…

Андрей Петрович подъехал к аржановскому куреню, вылез из машины, захватив пакет с айвой. Солнце дробилось в кроне вербы, парусящей на ветру. Из палисадника тянуло календулой. Андрей Петрович подошел к калитке. И тут же попятился, заметив овчарку. Она с разбегу шибанулась о планки, вздыбилась, щеря пасть. Однако покорно отскочила, услышав зов хозяина:

— Пальма, цыть! В будку! Кто тут?

Согбенный, подряхлевший дядька Аким, шаркая калошами, вышел из-за времянки…

— Дядь Аким! Неужели не признал?

Старик закрыл собаку в будке и поковылял навстречу. Немощь остановила его на полпути, он ухватился рукой за ветку яблони.

— Голос знакомый… Зараз глазами обнищал.

— Да я это, Андрей! Родню встречайте!

— Андрюха? Приехал, растудыть его мать! Ну, заходь. Собачку не бойся. Один чи с бабой?

Обнялись и по-казачьи троекратно поцеловались. Вблизи выглядел дядька еще жальче — морщинистый, беззубый, бледный. Огорчило и выражение глаз его, подслеповатых и как будто недоуменных. Держась за руку, дядька повлек гостя к столу под яблоней. Заученным жестом нашарил на нем пачку «Нашей марки», вытряхнул сигарету, прикурил от пластмассовой зажигалки, на шнурке висящей у него на шее. Усадил племянника рядом на табурет.

— Вот какой я, Андрюха, теперича! Обжнивок! Ноне на этом свете, а завтра неведомо… Дашу, супружницу мою, третий год как поховали… Рак замучил… — старик прослезился, рукавом рубашки стал вытирать, шурша щетиной, лицо. — А тут и Танька, ее сеструха, отмучилась. Задержался тольки я. Один на весь хутор фронтовик… Ты голодный? Нагреть борща?

— Молочка бы домашнего.