Девки

Весной, до начала работ, и осенью, перед их окончанием. Полумарфа навещала ближние селения. В Немытой она всегда останавливалась у Вавилы — оба были церковной мудростью просвещены, хотя и состояли в разномыслии. Полумарфа не бывала в церквах, не любила служителей их, слыла беспоповкой, чернокнижницей и лекарем всех недугов. К ней приходили втихомолку бабы с болезнями и особо девки, — у них свои оказывались беды по части любовных дел.

Марья спешила домой в тяжелом раздумье. Она не знала еще, что предпринять, но мысль о Полумарфе не давала покою.

Она вышла переулком на зады. Полумрак уже грудился меж сараев. Высилась над гущей изб колокольня — недалеко от нее жил Вавила, туда Марья и держала путь.

Тропою она стала спускаться в сад, опушенный снегом. У плетня, ослоненного кустами крыжовника, торчала старая баня. Окошечко ее было старательно завешено изнутри, и только маленькая щель указывала на присутствие там света.

Марья остановилась в тревоге. Может, верно говаривали, что Наташка погибла от таких знахарок? Сама не раз ругала их, а теперь вот пришла. Где-то хрустнуло. Марья огляделась, торопливо и пугливо отворила дверцу предбанника. Тотчас же в углу в непроглядной темноте кто-то зашевелился. Она услышала тихий плеск голоса:

— Живет девушка невинная, чувствует про себя всякую любовь, а сплошала, и тут приключается беда. Головушку с плеч сняли.

— Отстань, мама, — плаксивым голосом отвечала девка.

— Голову тебе оторвать мало. Набедить умеете с малых лет, а замести следы ума не хватает. Беспокойсь вот тут за вас. Носили бы в сердцах страх божий, распутницы.

Неукротимо гневный голос оборвался, послышался вздох. И Марья угадала, что тут девки. Вся лавка была занята, и даже против нее, стоя, шевелилась укутанная фигура. Никто не решился громко говорить, опасаясь злоязычья, но все же рядом Марья уловила шепот:

— Пуд муки, пожалуй, мало ей будет. Она строгая на это, взыскательная.

— Хватит, — послышался другой голос. — Пользительность будет — вознаградим. Не за горами живет.

— Господи, — вздохнула первая, — уж чем я только не пользовалась. Все травы перепила, а пухнет моя нога и пухнет... Опять же чирьи смучили.

— Я говорила тебе — к докторам не ходи. К бабке иди.

— Бывает, и доктора облегчают.

— Без божьей помощи никто не облегчит. А бабка, она всем святым друг.

Марья приспособила в подарок Полумарфе лучший головной платок, держала его за пазухой. Близился ее черед. Сердце заколотилось неистовее. Много Марья наслышалась про то, как зазноб привораживают, а самой привораживать не приходилось. Слышала от подруг — давала им бабка держать в руках когти летучей мыши, заставляла нюхать «любовный» табак, изготовленный из высушенного тела ящерицы, утонувшей в вине, или снабжала пойлом — настойкой из ветвей лавра, мозгов воробья и костей жабы, если жабу ту объели муравьи. Шли также на это дело ядра осла, лошади и петуха.

Вскоре дверь из бани отворилась, и голос бабушки Полумарфы пропел:

— Идите которая-нибудь, голубицы.

Марья вошла и стала высвобождать из-за пазухи принесенный в оплату бабушке сверток. Она положила его на дно перевернутой кадки. Бабушка Полумарфа спокойненько спрягала сверточек в угол под свою серенькую шаль.

— С какой бедой, дородная?

— Сухота, — сказала Марья тихо, вглядываясь в морщинистое лицо бабки, — сухота губит меня по нем, не ем, не пью, а ночки темные не смыкаючи глаз провожу... Извожусь, бабушка, извожусь вконец и где тому причина — не ведаю. И парень, бабушка, собой не мудрящий, разве только что вот краснобай, тем себя красит... И чем это дело кончится, бабушка, ума не приложу. Тоскует сердечушко и тоскует день и ночь.

Бабка пристально поглядела ей в лицо:

— Бадьина вижу порода, не Васильева ли ты дочь?

— Его, бабушка.

— Знаю. Богочинно себя мужик ведет, за то мир почтил его. А твой залетка кто будет?

— Избач.

Старуха поморщилась недоуменно.

Уковыляла в угол, порылась в каком-то тряпье.

Прокопченную баню освещала одна только лампадка. В полумраке густые тени плясали на стенах, вселяя в Марью робость. В углах и под полком — везде было черно от копоти. И сама бабка черная вся. Старушечий платок в роспуск скрывал ее лоб и щеки, и так она была куда страшнее.

Она рылась в углу, чего-то ища, и все приговаривала, а Марья в ожидании изнывала. Вдруг Марья услышала:

— Избач! Вот слова разные не христианские пошли. Избач, комсомол, большак, советска власть, — все это богом не установлено. Дьяволы с черной эфиопской образиной властью распоряжаются. Бывало, разбирали род и боголюбие, а теперь что ниже родом, то почитается умнее.

Она обернулась и гневно пригрозила кому-то:

— Рыскает он, — пригрозила она двуперстием, — рыскает, окаянный враг божий, на земле девок мутит, мужиков бунтит, сбивает с панталыку... Разные лики принимает.

Она присела на лавку и, посадив Марью с собою, спросила:

— Каков собою: рыжеват, черноват, русоват? Холостой, не женатый?

— Сухопарый он, бабка. Молодой и зря смелый, страсть. Необряден, но смышлен, спасу нет. Все знает, что на звездах и на луне.

— Что же на луне? — спросила она сухо.