Девки

Остаемся живы и здоровы и того же тебе желаем и сообщаем тебе вторично: не забывай старых подруг, подсобляй нам, ежели доведется до тебя в нужде коснуться, теперича наше положение безвыходное. Под нами, сама знаешь, пять артелей молоденьких, куда мы растем ровно пешки какие. Парни считают нас перестарками и только над нами насмехаются. Санька теперь не пастух, он избач при Анныче. [Избач — деревенский культработник, руководящий работой избы читальни.] А Пропадева выгнали из сельсовета за пьянку. Лоб широк, а мозгу мало. Всем заворачивает Семен. А Шарипа в ликбезе.

Анку выдали за Микешку, расходы на стол двадцать пять, чесанки с калошами невесте, пальто осеннее, самогонка ихняя. [Чёсанки — тонкие и мягкие валенки из чесаной шерсти.] Дуся учится на пункте у новой учительши, отец не знает, а узнает — скажет: «Ходишь с карандашом, какой писарь проявился». И хочет поступать а комсомольцы, а мать ругается, не пущает ее в ячейку и заставляет молиться, ровно беспартийную какую, не разбираясь, что религия опиюм для народа.

На селе теперь пыль столбом, не поймешь, что и деется. Мужики говорят, лучшую землю артельщикам вырезали, а эти говорят: вы шкурники и всяко. Марюха все пожертвовала артели. На селе сорят молву — у ней в голове винта, говорят, не хватает, вот и пожертвовала. Бабьи увертки.

Еще раз тебе земляной поклон от подруженек: от Марюхи, от Настюхи, от Дуси, от Поли, от Зои да от Устиньи, от нашей хозяюшки».

Только успели девки закончить письмо, как в сенях кто-то затопал.

Девки насторожились.

Медленно открылась дверь, и так же нарочито замедленно перешагнул порог парень, присел в кути. За ним, после минутного промежутка, то же самое проделал второй, потом — третий, и так следующий, до двадцатого.

Парни были одной артели — молодые совсем — невсамделишные женихи и этим девкам очевидная неровня. Дверь они и течение получаса держали открытой. В комнате стало холодно и сыро. Парни совершенно молча рассаживались, тесня девок не подавая им рук и не здороваясь. Каждый из них при входе в избу норовил внести больше грязи ни сапогах и состукивать ее на середину пола: войдет, доберется до переднего угла и ударит сапогом о сапог. Грязь летит в девок.

Парни молчали. Потом одни из них закурил. Вслед каждый свернул козью ножку. На самом деле не курили, а только переводили табак, выпуская дым изо рта о комнату. В комнате все застелило едучим махорочным дымом, — девки чихали, кашляли, выбегали на улицу, а парни безостановочно дымили и дымили.

Девки не перечили — и только злобно глядели, сгрудившись у печи. Этот вид озорства над перестарками, принятый на селе издавна, обижал невмоготу, но сил бороться против него не было.

Парни ехидно перемалкивались. Затем один сказал:

— По всему заметно, — вы, девки сладкие, всех парней с села сманили, другим не оставили. Вон сколько к зам привалило.

Тогда вышла из чулана Дуся, девка горемычная.

— Катитесь-ка, милые, во путь во дороженьку, — сказала она, подступая с ухватом.

— Вот так клюква, — ответил главный из парней, — уж и гоните! Это еще что? Гостим у вас мы немного время.

— Много ли, мало ли гостите, а только человечьим языком сказано — катитесь!

— Ах вот как? Здорово!

— Вы над нами не надсмехайтесь, — продолжала Дуся, держа ухват в руке. Мы не шишки еловые, нами бросаться. Хотите сидеть чин-чином, сидите, не хотите — для озорства помоложе артели есть.

Тот же парень, делая вид, что уходит, старчески кашляя, пополз по полу, язвя:

— В самом деле, ребята, пожалеть их надо. Дело не молодое.

— Молодое ли, старое ли, — загалдели девки скопом, — уходите к лешему. Никто вас не просит.

Дуся ухватом тронула парня, который полз. Тот озлился, наотмашь двинул ее кулаком, и она запрокинулась, заохала у печи.

— Бери ухваты! — закричали девки. — Бери ухваты, бей их, хулиганов, без разбору!

Парни опешили, а девки окружили их и направили на них рогатки ухватов. Полился поток несдержанных речей — в них вся горечь девичья хлынула:

— Вы и любовью нас изводите. Вспоминаем ту любовь до гробовой доски. Вы на сходбищах над нами же охальничаете. Будет, довольно!

— Все вы хуже в тысячу раз самой последней бабы, а туда же, смехом над нами. Ваньке Канашу пособники, а прозываетесь из бедняцкого роду, от середняцкого отца потомки. Потомки вы, потомки, на плечах у вас котомки!

Дуня вскрикнула:

— Бейте их, девки, и не жалейте!

Тут началась стряпня по-бабьи. Которых успели огреть ухватом, огрели, а которые исхитрились убежать, тех словами доканали, едучими, колючими, бабьими словами, упитанными извечной печалью и стародавней мукой.

Глазе девятая

Вернувшись домой, Марья застала у родителей Вавилу Пудова, Карпа Лобанова и Филиппа-самогонщика. Сидели они на почетных местах вокруг стола, чайничали.

Сизые облака дыма плутали вокруг их голов. Когда появилась Марья на пороге, все разом смолкли.

— Здорово, гости дорогие, — сказала она привет положенный и прошла в чулан к матери.

Марья боялась тех людей, что сидели с отцом, славились они на селе своей богочинностью и достатком. Они осуждали Василия за непутевую дочь.