Девки

— Старик я вот, — отдавался его голос под крышей низкой каморки и тек страстным потоком в темь, — обличье мое показывает, будто я телом крепок, устойчив рукой и ногой, а душа, погляди, раскалена, душа, ровно пиявка, она сосет и сосет. Своенравен я, в отца весь! Лета, они в нашем возрасте, Яков, люто катючие. Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей!.. Человека многое тревожит, ежели душе волю думать дашь. К примеру, как же без бога-то? Всякую, скажем так, мразь учинит человек над другим человеком, и все это как с полой водой — ни ответу, ни спросу, коли только под людской суд не попал. [Полая вода — половодье, паводок.] Без бога притом же заступника за бедных нету. Кто бедному воздаст? Ан бог-то и есть. И он велит воздавать. И воздаст. Есть правда на земле.

Он приблизился к Аннычу и хотя никого тут не было, сказал тихо, на ухо:

— Теперь пришло время. Отцовскому наследству и ты наследник.

— Отец мне не оставлял ничего. И в завещании словом не обмолвился.

— Он не обмолвился. Но бог-от? Он меня вразумил. Так вот с сего часа твоя половина в моем добре. И земли, и денег, и одежды, и утвари, и недвижимой собственности — половина. Завтра я тебе и раздельный акт вручу. Я его уж заготовил. Как хочешь, так и поступай: или со мной на паях будем вместе хозяйство вести, или получай свою долю и раздувай свое дело самолично.

«Какой ход!» — пронеслось у Анныча в голове.

— Конечно, мозги твои политикой испорчены, — продолжал Канашев. — И за сердечной добротой ты уже ищешь корысть. Дескать, в суде, я все равно прогорю и мельница отойдет вся к нам: так не лучше ли мне уступить тебе сейчас же ее половину. Дескать, разделить наследство с тобой — значит, избавиться от главного врага на селе. Разрушить артель. Напакостить Советской власти. Вон куда твои мысли идут. Я вижу. Но все это — чепуха! Артель ваша и без того разрушится. Ведь еще при комбедах коммуну ты создавал: помещика ограбили, инвентарь его попортили, здания разрушили, землю загадили и разбрелись в разные стороны, как тараканы. Дальше. Мельницу и все движимое добро я сейчас же в деньги превращу, в богатство невидимое, и тогда попробуй определи его. Нет, не хитростью я руковожусь, а единственно братской любовью. Хочу похерить хоть с опозданием несправедливость, учиненную тебе и твоей матери нашим отцом.

— Я совестью не торгую, Егор. И то прими в расчет, что самое несправедливое и подозрительное дело всегда имеет внешнее подобие справедливости. Почему ты не вспомнил о несправедливости раньше? Бывали дни, когда мои дети ложились спать голодными. Помнишь, в пятом году жандармы пороли за помещика? Ты был в стороне.

Опять наступила пауза.

— Выходит кровь на кровь идет, — вздохнув, произнес Канашев. — Как в писании: брат Каин убивает Авеля. Исповедуешь древний закон... Око за око, зуб за зуб.

— У нас, Егор, свой закон: делая поступок, оглядывайся, как его примет твой враг... Вообще-то мы не мстим. У нас классовая политика.

Помолчали, тяжело помолчали.

Анныч поднялся и сказал:

— Прощай, Егор.

— Прощай, брательник, — ответил Канашев.

Вышли во двор.

— Царица небесная, темень какая. Ночевал бы, — сказал как бы между прочим Канашев.

— Дела не ждут, — ответил Анныч. — Не могу.

«Убьют или нет», — мысль сверлила мозг, пока оба двигались ощупью по мельничному двору, сплошь заставленному телегами с крестьянским зерном, предназначенным к помолу.

Перед воротами вдруг остановились. Ни тот, ни другой не хотел обертываться к брату затылком. Остановились и, чтобы вынуть засов, ждали.

— Каждый, выходит, за себя ответчик, — сказал Канашев и вздохнул.

— Да, сам расплачивайся за свой проступок. За боговой спиной, да за дьявольской репутацией легко вам от бед отбояриваться — «бес попутал» да «богу угодно». Бог вам позарез нужен. Ежели его нет, кто же тебя простит, если совесть неспокойна? Люди не простят.

— Ты про совесть к чему говоришь? — раздраженно спросил Егор.

— Так. Я свои размышления тебе надумал объявить, чтобы в долгу не оставаться.

Канашев грохнул засовом, выругал дьяволом кого-то, кто телегу и ту поставить во дворе как следует не умеет, и сказал:

— При боге человек сам собою и судьбой своей и другими людьми гораздо доволен.

— И лягушка довольна, коли в болоте вода не пересохла.

— Экой ты, — обидчиво пробормотал Канашев. — Послушаю я, какие у тебя слова ужасные, мороз от таких речей по коже. Окаянная замашка эдак разговаривать! Я об одном думаю. Ежели, скажем, человек бога отверг и в естество его триипостасное не верует, такая ли от бога строгость к уничтожителям безбожников выходит, как и всякому, или другая? Я думаю, другая. Христос сам торгующих из храма выгнал бичом. Сказано: «христолюбивое воинство», стало быть, Христос за веру меч в руки человека вложил неспроста. Верно?