Девки

— Почему же она не пускает, разрешите поинтересоваться?

— Мама говорит: «Не ходи гулять. Ветром надует».

— Умна мамаша, — сказал Санька, — конечно, ветром может надуть. Были случаи.

Он придвинулся к ней ближе, коснулся ногой тугого бедра, и она расцвела стыдливой улыбкой. Загородилась от подруг платочком. Сладкая судорога разлилась по телу.

— Фекла тает, — сказал один из парней товарищу.

Санька услышал это и кивнул в его сторону:

— Выдержка, товарищи. Игнашка, музыкань.

В гаме разговор вести стало легче. Невеста взяла Саньку за руку и зашептала:

— Тятька будет спрашивать, справное ли у тебя хозяйство, так ты говори — слишком справное. А то он не отдаст, он к бедным не отдаст. Слишком разборчив. До какой поры сидеть я в девках буду? Ты мне люб, — прибавила она, гордясь перед подругами.

«Умом явно обойдена, — подумал Санька. — А хозяйство, видно, кулацкое, мать честная! Вот живут. Везде довольство, достаток, запасы. А как тетери, не видно ни газет, ни книг. Обскурантизм». [Обскурантизм — крайне враждебное отношение к просвещению и науке, реакционность, мракобесие.]

Рядом Усте говорила невестина мать:

— Хорошо, что у него зажиток. За голодранца мы не огладим, будь он хоть раскрасавец писаный, хоть семи пядей во лбу. А родителей он чтит ли?

— Смиренник. Пичужку не обидит. Словечка бранного за всю жизнь от него не слыхивали. Такие умники раз в миллион лет родятся: и телен, и делен, и казист, и глядит молодцом.

— Вольности нынешняя молодежь хватила изрядно, свахонька... Соломы да косоломы...

— У них вся семья смирением славится.

— Слышно было нам: Немытая Поляна храм божий разорила. Надумала общую жизнь начать. Кто зачинщик?

— То богохульников дело, а он с детства страх божий в себе носит.

Саньку эти речи неожиданно разозлили. Подогретый напитками, он встал и велел всем утихомириться.

— Гости любящие, — сказал он. — Я разузнал, что у невесты приданое очень справное. Ей можно невеститься.

— Умную речь хорошо и слушать. Был бы рубль, будет и ум, не будет рубля, не будет ума, — молвила в ответ невестина родительница и заулыбалась.

Игнатий шепотком приказал:

— Не шути, дьявол, шутки на вороту повиснут.

— Не робей, — нарочито громко крикнул на это Санька.

Он глянул на Феклу — та рдела все пуще — и раскинул руки по столу. В голову непрошено пришли мысли про участь Марьину и про то, как несравнимо умнее она этой. Его забрала тоска — захотелось поднять стол за угол и опрокинуть. Он только тарелку взял и бросил на пол.

— Жених буянлив, — услышал он, а затем в ответ:

— Не велика беда. Женится — переменится. Буянливы только во хмелю.

— Игнашка, чесани плясовую! Ух, ты! — приказал тогда Санька. — Нет, музыкань «Страдание», лирикой потешь сердца.

Игнатий распростерся над столом, обнимая гармонику. Тепло и бережно раскланялся на все четыре стороны и приладил двухрядку к плечу.

Игнатий считал «Страдание» любимой и самой трогательном игрой. Он тронул лады, и все разом притихли. Но это был только зачин — необходимый и испытанный подступ. Лишь вслед за ним заскакали медные всхлипы ладов, суматошно заколотились о матицу и сотнями отзвуков прошлись по избе, сминая друг дружку, проталкиваясь меж людских голов на улицу, — там их застигал гам и встревоженные аханья баб. Потом запела гармонь заливисто и звонко. Пела она о былом, о невозвратном, запорошила парнячью память думами, а девок забрызгала печалью. Лилась трель высоких перезвонов. Гармонь исходила рыданием. Звуки ее ворошили раздумье девок, и в раздумьях тех всплывали и таяли вновь несчетные девичьи надежды. «Страдание» — заветная игра в наших местах, самая удачливая. Вот Игнатий переиначил ход, ухом приник к плечу, и пальцы его замельтешили, справляя Иродиадину пляску. Девки застыли в жуткой немоте. И как только взвился и упал к ногам гостей последний медный всхлип, люди закачали головами.

— Шибко удачлив игрок! Убей меня бог, артист.

Санькин голос пронзил тишину:

— Игнашка, царь ты души моей...

Тогда гармонь сверкнула малиновым покроем мехов. Игнашка поднял ее на высоту своей груди, потряс и издал такой жалостью исполненный, никем не слыханный звук, что даже старики вскрикнули, не стерпя.

На этом месте Игнашка разом обрезал игру. В осевшей на столах тишине явственно различимы стали вздохи девок, податливые шепоты в кути — и вдруг послышалось придушенное рыдание. Санька, облокотившись о край стола руками, положил на них голову, и слезы текли из его глаз на светлую рябь атласной рубахи. Девки опустили в запоны глаза, и даже парни опешили.

— За сердце взяло, — сказал кто-то.

Тогда Санька встал.

— Нареченный батюшка и нареченная матушка! — крикнул он, — все это не что иное, как комедь в трех действиях с прологом и эпилогом. И суфлер я, и сценарист я, и я же в главной роли первого любовника. Мамаша, вы вроде бесплатных зрителей наших, жертва этих фокусов. Позвольте объясниться по существу... С точки зрения необходимой культуры масс...

Игнатий подскочил к нему, зажал рот.

— Помолчи! Смажу по уху.

— Словами речист, а норовом не больно угодлив, — сказали девки.

Отец невесты, отгоняя от себя папиросный дым, заметил гневно: