Девичьи сны

— Неужели нельзя было пораньше?! Мы опаздываем!

— Во-первых, здравствуй, — сказала я, снимая шапку. — Плохо ходит транспорт. Куда вы спешите?

Нина и Павлик уже одевались. Олежка выскочил в переднюю, прилип ко мне, радостно вереща.

— Мы записались на языковые курсы, — сообщила Нина, натягивая сапоги, дергая «молнию». — Сегодня первое занятие, а мы опаздываем!

— Что за языковые курсы?

— По изучению иврита. Это на частной квартире. Родители Павлика записались и нас записали. Ну, пока! В два — полтретьего вернемся!

Они открыли дверь, и тут раздался пронзительный крик Анаит Степановны. Я вышла вслед за Павликом и Ниной на лестничную площадку. Дверь Галустянов стояла настежь. Трое или четверо шустрых черноусых парней в широких кепках вынесли из их квартиры телевизор. Анаит Степановна цеплялась за полированный ящик и визжала, один из парней отшвырнул ее ударом в грудь. Он был страшен, с черными угрями. Зыркнул злыми глазами по нам, оттолкнул Нину, она вскрикнула. Павлик шагнул вперед, заслоняя ее, и тут парень нанес ему быстрый удар кулаком в зубы. Павлик взвыл, пятясь и падая. Нина кричала, я тоже что-то кричала, из галустяновской квартиры снова выбежала с отчаянным воплем, заламывая руки, Анаит Степановна, за ней ковылял полусогнутый Галустян. Тем временем шустрые парни погрузили телевизор в красную машину, взревел мотор, и машина скрылась за углом улицы Корганова.

— Амшара! Амшара! — хрипло орал им вслед Галустян.

Он ругался на всю улицу по-армянски и по-азербайджански.

Анаит Степановна плача повела его в квартиру, и взывала о помощи, и взывала к Богу. Она была вне себя, и пришлось мне звонить в милицию. Тем временем Нина в ванной промывала Павлику разбитые кровоточащие губы. Ни на какие курсы они, конечно, не поехали.

Павлик плакал. Впервые я видела его плачущим, да и скорее это была икота, чем плач. Злые слезы текли, исчезая в черных бакенбардах.

— К черту… к черту… — с шипением вырывалось из его распухшего рта. — К чертовой матери…

Нина уложила Павлика на диван, сняла с его длинных ног кроссовки. И он притих. Под полосатыми носками как-то сиротливо торчали несуразно длинные большие пальцы.

— Можно здесь жить? — Нина обратила ко мне бледное лицо со страдальчески поднятыми бровями. — Я спрашиваю тебя, можно жить в этом сумасшедшем доме?

Что я могла ответить? Я была напугана, взволнована до крайности. Мне хотелось лечь, отвернуться к стене — и чтоб Олежка только был рядом — укрыть Олежку от людей, от зверства, от окаянства…

Примерно через час к Галустянам приехала милиция. Меня и Нину вызвали как свидетелей. Младший лейтенант, толстый и неторопливый, составил протокол. Анаит Степановна плакала и причитала, Галустян хриплым лающим голосом обличал нынешние порядки, не дающие спокойного житья порядочным людям, которые… и тут он пустился рассказывать, как всю жизнь бурил нефтяные скважины и сколько людей всех, какие хочешь, национальностей работало в бригаде…

— Номер машины какой? — прервал его милиционер.

Выяснилось, что номера никто не запомнил. Помнили только, что машина была красная.

Лейтенант поцокал языком и сказал:

— Совсем плохо, что номер не знаешь.

Закончив наконец составлять протокол, он важно прошествовал к двери. Я подумала, что Галустяны никогда больше не увидят свой телевизор.

Домой приехала в четвертом часу. Не было сил стряпать, готовить обед. Хорошо, что супу я вчера наварила дня на три. Я попросила Сергея почистить картошку. Он чистил, и лицо его мрачнело все больше, когда он слушал мой рассказ о событиях этого дня. Вдруг я заметила, что у него щеки морщинистые и какие-то дряблые. Господи, ведь он уже старик, мой Сергей… мой капитан Сережа…

— Нет власти, — сказал он, тщательно промывая под краном почищенную картошку. Он все всегда делал тщательно. — Нет твердой власти. Тут Джалалов звонил, говорит, перед зданием ЦК собралась толпа, требуют, чтоб Везиров ушел в отставку. И правильно. Разве это руководитель? Беспомощный человек.

— Как это — беспомощный, Сережа? У первого секретаря всегда было много власти. У него в подчинении милиция, войска, КГБ.

— Похоже, они выжидают. Может, надеются, что власть перейдет к Народному фронту.

— Кто — они?

— Милиция и прочие… Они могли бы в два счета со всем этим покончить. Разогнать митинги. Прекратить безобразия на границе с Ираном. Где это видано, чтобы толпа крушила пограничные укрепления? Отпустили вожжи, и лошади понесли.

Я принялась жарить картошку, а Сергей продолжал развивать мысль о необходимости твердой власти. Я слушала вполуха. Эти шустрые черноусые парни, выносящие телевизор из галустяновской квартиры, мельтешили перед мысленным взглядом… Женщины с фанатичными лицами на митинге… Павлик, падающий от удара в зубы…

— Знаешь, — сказала я, сама еще не осознав внезапную мысль, — пусть они уезжают.

— Кто? — Сергей уставился на меня.

— Наши ребята.

— Да ты что? С ума сошла, Юля?

— Может, и сошла, — пробормотала я, ножом переворачивая ломтики картошки на шипящей сковороде. — А может, не только я…