Девичьи сны

Эпилог

Саломию разбудил крик осла. Было еще темно, лишь оконце под низкой кровлей слабо освещалось звездами. Вон они — одна, две, а слева в верхнем уголке и третья. Глупое животное, чего разоралось? Саломия повернулась на другой бок. Шуршало сено под подстилкой. Было прохладно. Саломия подоткнула одеяло, чтоб лучше укрыться, и вдруг в наступившей тишине — осел за стенкой, в хлеву, умолк — услышала частые прерывистые вздохи и всхлипывание. Они доносились из того угла пристройки, где лежала Мария Магдалина. Вчера, в субботу, она весь день пролежала там, не ела, только воды попила, и то и дело принималась рыдать, рвала на себе волосы, призывала смерть. И сейчас не спит, плачет.

Саломия тоже полночи не спала, ее знобило — от холода ли, от тоски. Только под утро сморил короткий сон. Поспать бы еще хоть часок. День будет хлопотливый — первый день недели, йом ришон. Как только рассветет, они пойдут ко гробу — омыть, умастить благовониями тело Учителя, приготовить к погребению. Миро и нард еще в пятницу вечером, когда, чуть живые, вернулись в Вифанию, купили тут у Марфы, хозяйки дома. Да и не купили — Марфа деньги взять отказалась. А миро, между прочим, вещь дорогая.

Вон, вспомнила Саломия, как вскинулся Иуда Симонов Искариот, когда за трапезой сестра Марфы, блаженненькая Мария, вдруг заявилась в горницу и, пав на колени перед Учителем, вылила ему на ноги целый кувшин миро. Сладким духом так и ударило в нос, а Иуда поскреб под бородой и сказал: «Зачем столько льешь, женщина? За это миро можно бы динариев триста взять, а то и больше». Все на него посмотрели, а он — с улыбочкой к Учителю: «Точно говорю, равви. Выручили бы триста монет и нищим раздали».

Да, так оно и было неделю назад, когда они пришли из Ефрона. Ах, не надо было уходить из Ефрона! Месяц, даже больше, тихой жизни в поселке на краю пустыни — это же такая была радость. Никто не лез к Учителю с вопросами, чтобы уязвить его. И он вроде спокойнее стал. Его лицо, очень посуровевшее с тех пор, как прошлой осенью покинули Галилею, отправившись в Иерусалим на праздник Кущей, тут, в Ефроне, опять приобрело прежнее кроткое выражение. Но приближалась Пасха, и Учитель сказал: «Идем в Иерусалим». И еще сказал, что знает: там его осудят на смерть. Она, Саломия, пугалась, когда Учитель говорил такое.

Вышли из Ефрона на рассвете, поселок еще спал, и было зябко. Виноградные лозы стелились по песку и просили воды. За пальмовой рощицей началась пустыня. Каменистая тропа вилась длинной змеей меж лысых желтых холмов. Это не зеленые холмы родной Галилеи, нет! Не иначе как в наказание Божие здешняя земля лишена тени, воды и деревьев. Солнце поднималось все выше, и с каждым шагом становилось жарче. А ведь до лета еще далеко, только начался весенний месяц нисан. Что же тут будет летом? Вон слева показался караван. Идут неспешные верблюды с грузом, погонщики в белом — в Иерихон, должно быть, идут. Саломия услышала голос Учителя, негромкий мягкий голос, от которого у нее душа замирала, и ускорила шаг, чтоб приблизиться и услышать. Ученики шли тесной группой, вон и младший сыночек Саломии, Иоанн, среди них, голова повернута к Учителю, накидка сползла с курчавых рыжих волос — как бы голову ему не напекло, забеспокоилась Саломия. А Учитель опять говорил: вот, мол, восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам, и осудят его на смерть, и предадут язычникам на поругание и распятие. Ученики опечалились, слушая это, а уж Саломия — она была готова пасть к ногам Учителя с криком: «Не уходи от нас, равви!» А Учитель продолжал: в третий день он воскреснет, Отец возьмет его к Себе. И грядет он на облаке с силою и славою великою… и наступит Царство Божие, и самые верные, последовавшие за ним, воссядут на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых, и всякий, кто оставит домы, и отца, и мать, и жену, или детей, или земли ради его, Учителя, имени, получит во сто крат и наследует вечную жизнь… Слушала это Саломия и обмирала оттого, что скоро наступит Царство Божие… И уж так захотелось, чтоб сыночки ее, Иаков Старший и Иоанн, заняли высокое место в грядущем Царстве… О себе не думала, так только — боком прошла-пролетела мысль, что надо бы и Зеведея сюда призвать, чтобы вместе с ним, заброшенным мужем, предстать пред Царем Небесным… А вот о сыновьях — так захотелось замолвить за них словечко, что одолела Саломия робость, подступила к Учителю, низко кланяясь.

— Что тебе надобно? — Учитель обратил на нее взгляд своих удивительных многоцветных глаз.

— Прошу, равви, за сыновей… Чтобы в Царстве Твоем один мой сын сел одесную, а другой ошую от тебя…

Учитель задумчиво смотрел на нее. Потом сказал:

— Ты, Саломия, хорошо варишь пищу. Но слова твои неразумны. От меня ли зависит, кому сесть по правую, а кому по левую руку? Сядут те, кому уготовано Отцем моим.

Саломия смущенно закивала. Кто-то из учеников сказал:

— Поглядите-ка на них, на сыновей громовых! Подговорили мамашу, чтоб она за них хлопотала.

Саломия узнала скороговорку Иакова Меньшого, сына Марии Клеоповой.