Девятые врата

— Не надо меня благодарить, тетя Като. — Леван опустил голову.

— Садись, сынок, ты не женился?

— Женился. — Вано почувствовал смущение.

— И дети есть?

— Сын.

— Дай бог твоей семье счастья!.. А ту девушку ты встречаешь?

— Какую, тетя Като?

— Я говорю о невесте Левана.

— Нет. Я ее давно не видел.

— Наверно, замуж вышла, — холодно проговорила старушка.

— Не думаю.

Они еще долго беседовали. Потом Вано спросил:

— А как вы поживаете, тетя Като, может, вам что-нибудь нужно, может…

— Эх, что мне может быть нужно — матери, потерявшей такого сына! — всхлипнула старушка. — Просто не смогла руки на себя наложить, вот и живу…

Женщина тихонько плакала. Подбородок ее дрожал, в морщинистых руках она теребила носовой платок, и казалось, забыв про гостя, осталась наедине со своим горем.

Вано сидел, неподвижно уставясь в пол, и думал: «Если бы сейчас кто-нибудь пришел и сказал тете Като: мы вернем жизнь твоему сыну, только взамен ты должна пожертвовать собой! С какой радостью бедная женщина согласилась бы на это. А он, Вано? Пожертвует ли он жизнью ради друга? Нет. Не пожертвует. Вот если только часть своей жизни уступит — это возможно. Но если бы все друзья Левана — близкие и далекие — согласились отдать малую толику своей жизни и здоровья, если бы всех знаменитых врачей и ученых всполошила болезнь Левана, если бы поднялись все люди и собрали все средства, какие только есть на свете… Ведь могло бы такое случиться? Могло. И тогда Леван был бы сейчас жив… Невероятно! Леван был бы сейчас жив!»

1958

Гобой

У каждой профессии есть свое надоедливое однообразие, утешал себя Димитрий, когда вечером, помахивая своим неразлучным гобоем, входил в здание оперы. Он молча, привычным кивком головы, приветствовал оркестрантов, раскрывал черный деревянный футляр и пробегал по клапанам короткими пальцами. В зале медленно гасли люстры, словно кто-то приспускал фитиль огромной лампы, суетились в поисках места запоздавшие зрители; к пульту подходил дирижер, поднимал палочку, и начинался очередной спектакль. Если, случалось, приезжал на гастроли какой-нибудь знаменитый певец, Димитрий в паузах тихонько привставал на цыпочки, чтобы получше его разглядеть и послушать. А так ничто не нарушало каждодневного однообразия.

Кажется, с тех пор как Димитрия приняли в оперный оркестр, — а было это тридцать пять лет назад, когда партии Абесалома и Хозе еще пел Сараджишвили, — ничего не изменилось. Классический репертуар Димитрий знал почти на память, а новые и хорошие оперы создавались не часто, поэтому дни премьер не приносили ничего такого, что могло бы взволновать старого музыканта — строгого ценителя искусства.

Конечно, после премьер писали рецензии, хвалили постановщика, возносили певцов и где-нибудь в конце мимоходом отмечали, что «оркестр звучал отлично».

Кроме такой похвалы, Димитрий за всю свою жизнь больше никакой не получал. Разумеется, если в «отличном звучании оркестра» подразумевался и его гобой.

Надо сказать, что вместе с другими музыкантами Димитрий был награжден медалью за участие в концертных бригадах во время войны, вместе с другими и Димитрий получал благодарность за хорошую работу, но все это было отмечено походя — «некоторые оркестранты… и другие»…

Боже упаси! Димитрию и в голову не приходило, что он лучше других и потому его следует как-нибудь отличать. Нет. Но иногда на улице, а чаще дома, перед самым сном, как закроешь глаза, вспомнятся юные годы, родное село, деревенские парни и девушки, седобородые старики и он сам со своей неразлучной свирелью. Скольким односельчанам доставлял он удовольствие этим нехитрым инструментом, сколько юных сердец волновал, сколько раз старики отечески целовали его в лоб и просили сыграть еще. И все это — успех, всеобщее признание, восхищение и уважение — принадлежало только ему, Димитрию, и никому больше.

Да… А большой город словно поглотил юношу. Талант его затерялся среди тысячи таких же, как он, а может, и лучших. Теперь уже эта тысяча волновала сердца зрителей, и тысяча завоевывала аплодисменты. Правда, был среди них и Димитрий, но только как часть целого, как капля в водопаде.

Ну, а дальше… Свыкся со своей долей Димитрий: днем — репетиция, вечером — спектакль, поздно ночью — домой… днем — репетиция, вечером…

Нет, нет, погодите! В тот вечер, о котором я хочу рассказать, произошел необычайный случай, который вернул скромному, безвестному артисту радость, изведанную в далеком отрочестве.

Давали «Даиси». Вернувшись с репетиции, Димитрий даже не стал доставать гобой из футляра, только завернул футляр в свежую газету и часов в семь вышел из дому. Он давно уже привык заворачивать гобой в газету. Однажды на улице компания подвыпивших молодых людей подняла на смех низкорослого, тщедушного Димитрия. «Оставьте его, — презрительно бросил один из них, — он весь не больше своей дудки». Гуляки захохотали. Ничего не сказал им Димитрий, только с того дня стал заворачивать футляр в газету.

Димитрий осторожно пробирался по людной улице, стараясь никого не задеть, не обеспокоить.