Девятьсот семнадцатый

— Это хорошо. Так вот что, Федул Дума. Служба у меня будет тяжелая и много риску. Поедем бороться с

большевиками? Понимаешь, за царя бороться.

— Это ничего. Согласны за царя.

— А если убьют?

— Меня? Нет, не убьют.

— Не боишься? Хорошо. Так вот, если будешь верой и правдой служить, будешь иметь много денег. А

потом и офицером сделаю.

— Меня?.. Это очень отлично.

— Ну, вот, старайся. Пьешь?

— Пью.

— А воздержаться можешь?

— Могу. Как же ж.

— А врать умеешь?

— Гы-гы. Это как же?.. Разве можно? Зачем же? — смутился Дума.

— А если для дела нужно будет соврать, сумеешь?

— С моим почтением. Замечательно совру.

— А большевиком прикинуться можешь?

— Могу-с.

— Ну и хорошо. Платить буду много. Вот тебе за два месяца вперед. Купи себе на дорогу костюм

поприличнее. Только спеши. Через час едем.

*

Между тем полки дивизии, оставив гостеприимное советское Баку, продвигались через Азербайджан к

Тереку и Кубани.

Безлесная, выжженная солнцем равнина, с юга замкнутая Кавказским хребтом, далеко разбросалась на

север. Жара, оранжевые пески, синие тени и дикие, преисполненные ненависти к русским мусульмане.

Эшелоны дивизии, солдатское оружие, имущество, точно редкая приманчивая дичь, как магнитом,

притягивает к железнодорожной магистрали огромные тысячные толпы вооруженных бесстрашных горцев.

Еще в Баку Гончаренко вместе о Марусей перекочевали в вагон дивизионного комитета к Нефедову и

Васяткину. Мучительные переживания последних дней как-то сгладились, притупились, возврата не было, и

образ Тегран, странный, загадочный, как грустное воспоминание о несбывшемся счастьи, лишь изредка

непрошенным гостем посещал его голову.

Раненый Драгин остался в Баку. Так от него и не узнал ничего Василий.

Маруси он сторонился, не замечал ее. Помогая Васяткину, он с головой ушел в горячку пропагандистской

работы среди солдат дивизии.

Нефедов политическими делами интересовался меньше. Он представлял собой выборного командира

дивизии в обстановке не менее сложной, чем на фронтовой позиции, и все часы своего бодрствования

занимался вопросами боевого порядка.

Воинственное настроение населения Азербайджана, Дагестана и Чечни заставляло всю дивизию и в

особенности: Нефедова, как командующего, быть все время начеку.

Этим утром Нефедов находился в особенно дурном расположении духа. Он сердито разгуливал по

коридору мягкого вагона, в котором помещался штаб, теребил свою черную, веером, бороду и ругался настолько

громко и сердито, что своим поведением заинтересовал Гончаренко, мирно беседовавшего в купе с солдатами

своего прежнего взвода.

Василий подошел к старому взводному и спросил:

— Что затужил, Нефедыч?

— Грех один. Вон видишь, — указал взводный на окно. — Табуном съезжаются гололобые. Опять

пакость какую-нибудь учинят.

— Чего же волноваться?

— Как что? Едем, как черепахи, пять-десять верст в час. Смешно. А скорее ехать нельзя.

— Почему же?

— Того и гляди полотно разберут и под откос пустят. Народ дикий, несознательный. Не понимают, что

мы с собой свободу несем. Попросили бы чинно, и оружия дали бы немного. А то… Эх.

— Что, а то?

— А то, как только остановка, приезжают такие нахальные и злые, как змеи, и без никаких. Давайте все

оружие, кричат, иначе всех перебьем. Вот народ. За ночь десять раз рельсы разбирали — разве возможно. Ты

вот спал, а у нас даже бой небольшой был. Только не годится так.

— Что не годится?

— Понимаешь, вот ночью — видим, рельсы разобраны. Съехались наши эшелоны, начинаем чинить. А

они — сила несметная, тысячи, на лошадях. Да на нас.

— Ну?

— Да меня не провести. Я пулеметы выставил и орудия направил. Один раз бабахнули бы и разбежались

бы, черти. Только не дал же.

— Кто не дал?

— Васяткин. Это, — говорит, — озлобляет. Неполитично. А нашего брата бить ни за что — политично.

Чудак-человек! Ну, из пулемета только и постреляли. Да разве пулеметами напугаешь? У них тоже пулеметы

есть.

— Они за нами едут?

— Да. Поезд, как улитка, а они на лошадях, видишь, по обеим сторонам скачут, чего-то замышляют.

Кружатся над нами, как воронье над битвой. Вон, смотри, сколько тысяч их.

Гончаренко подошел к окну, внимательно осмотрел вокруг местность.

На залитой жаркими солнечными лучами песчаной степи в стороне от эшелона ехали тысячи конных

фигур. Иные группы подъезжали почти вплотную к составу, угрожающе размахивали саблями и винтовками.

— Готовят что-то, — продолжал Нефедов.

— Вечером уже будем ехать казачьим районом. Отстанут.

— Но до вечера еще могут делов натворить. Тут бы два-три залпа из орудий и разбежались бы.

— А где Васяткин?

— У себя в купе. Лежит и читает. Только что это? Палят? Смотри. Ах, черти, бьют из орудий по нас.

Значит, разобрали дорогу и думают тут нас прикончить. Ну, стой же. Так и есть. Поезд стал.

*

Эшелоны остановились.

Обозленные солдаты серыми тучами высыпали из вагона. Выкатывали пулеметы, выводя лошадей,

разгружая орудия. Вся дивизия, как один человек, горела желанием устранить надоевшую помеху.