Девятнадцать минут

Алекс задумалась. Впервые увидев Питера в тюремной робе, она была поражена тем, как он вырос. За последние годы она несколько раз сталкивалась с ним: он сидел за задней партой на классных мероприятиях, недолго работал вместе с Джози в копировальном центре, как-то раз проехал мимо на машине. Но для нее, Алекс, он почему-то оставался все тем же маленьким мальчиком, который когда-то ходил с ее дочкой в подготовительный класс. Она вспомнила его арестантскую одежду, резиновые шлепанцы, наручники и ответила:

– Он выглядел как подсудимый.

– Если он будет признан виновным, то никогда не выйдет из тюрьмы, да?

Сердце Алекс сжалось. Джози пыталась не показывать этого, но как ей было не бояться, что когда-нибудь случившееся повторится? Будучи судьей, Алекс не могла обещать дочери осудить Питера, к тому же собственно суд еще даже не начался. Сейчас она чувствовала себя канатоходцем, который отчаянно пытается не упасть с веревки, протянутой между личной ответственностью и профессиональной этикой.

– Тебе не нужно об этом беспокоиться…

– Это не ответ, – сказала Джози.

– Да, скорее всего, он проведет жизнь за решеткой.

– А к нему будут пускать посетителей?

Алекс потеряла логическую нить размышлений дочери.

– Почему ты спрашиваешь? Неужели ты хочешь его видеть?

– Не знаю.

– Не могу поверить, что после…

Джози не дала ей договорить:

– Когда-то мы были друзьями.

– Но вы уже много лет не дружите, – возразила Алекс и вдруг поняла, почему дочь, которой естественно было бы бояться выхода Питера Хоутона на свободу, хочет навестить его в тюрьме: наверное, дело в угрызениях совести. Видимо, Джози думает, будто что-то сказанное или, наоборот, не сказанное ею могло довести Питера до того состояния, под влиянием которого он взялся за оружие. Сама Алекс, как никто другой, была знакома с чувством вины.

– Дорогая, о Питере есть кому позаботиться. Для этого существуют специальные люди, это их работа. Тебе о нем беспокоиться не нужно. – Алекс слегка улыбнулась. – Заботься о себе самой, хорошо?

Джози отвернулась.

– У меня следующим уроком тест, – сказала она. – Можешь отвезти меня обратно?

Алекс молча развернула машину. Было уже слишком поздно пытаться что-то исправить: сказать дочери, что о ней тоже есть кому позаботиться, что она не одна.

В два ночи, укачивая младенца, который ревел уже пять часов кряду, Джордан сказал жене:

– Напомни-ка мне, зачем мы завели ребенка?

Селена сидела за кухонным столом или, точнее, лежала, опустив голову на руки.

– Потому что ты хотел, чтобы кто-нибудь унаследовал мои замечательные гены.

– По-моему, он унаследовал от нас черт знает что!

Вдруг Селена выпрямилась.

– Эй, – прошептала она, – он уснул.

– Слава богу! Забери его у меня.

– Еще чего! Он же в кои-то веки успокоился, после того как весь день с ума сходил.

Джордан сердито посмотрел на Селену и сел в кресло напротив нее, не выпуская сына из рук.

– Он такой не один.

– Мы опять говорим о твоем деле? А то, если честно, Джордан, я так вымоталась, что не успеваю следить за сменой тем. Особенно если ты говоришь намеками.

– Я просто не понимаю, почему она не взяла самоотвод. Ей напомнили о дочери, а она это проигнорировала. И, что еще удивительнее, Ливен тоже.

Селена, зевнув, встала:

– Дареному коню в зубы не смотрят, мой милый. Судья Кормье для тебя лучше, чем Вагнер.

– И все-таки что-то не дает мне покоя.

– Может, небольшие опрелости? – снисходительно улыбнулась Селена.

– Даже если девчонка сейчас ничего не помнит, то может вспомнить потом. И каким же образом Кормье собирается оставаться беспристрастной, зная, что мой подзащитный застрелил парня ее дочки, а та стояла рядом и все видела?

– Ну подай прошение о том, чтобы Кормье отстранили, – предложила Селена. – Или подожди, пока это сделает Диана. – (Джордан молча поднял на жену глаза.) – На твоем месте я бы держала рот на замке, – добавила она.

Он протянул руку и схватил ее за пояс, так что халат развязался.

– Когда это я молчал?

– Все однажды бывает в первый раз, – рассмеялась Селена.

На каждом этаже изолятора строгого режима было по четыре камеры размером шесть футов на восемь с койкой и унитазом. Питеру потребовалось три дня, чтобы привыкнуть без боли в животе испражняться при надзирателях, расхаживающих по коридору. Зато теперь он, наверное, умел ходить в туалет по команде, и это свидетельствовало о том, что он адаптировался.

В конце коридора был маленький телевизор, перед которым стоял всего один стул. На нем сидел тот, кто находился в изоляторе дольше всех, а остальные выстраивались у него за спиной, как бездомные в очередь за супом. Программ, которые бы всех устраивали, было немного. Чаще всего смотрели Эм-ти-ви, а еще включали ток-шоу Джерри Спрингера. Питер объяснял это тем, что его товарищам по несчастью было приятно осознавать: каких бы дров они ни наломали, на свободе есть кто-то еще глупее их.