Девяностые (июль 2008)

И, конечно, восстановленный во всех правах обыватель запел свои песни о главном, заурчал и захрюкал. Уже тогда, пусть и не в полный пока еще голос, были исполнены и все прочие песни следующего десятилетия - эффективный менеджмент, спорт, патриотизм, скромное и суровое достоинство наших ребят со двора, пейджеры, телефоны, и еще телефоны, но уже легонько улучшенные, и трусы, и пиджак, и вся жизнь в пиджаке у нас будет такая цветная, веселая, бодрая, современная, динамичная и молодая. Эта клюква, хорошо известная всем и поныне, уже разливалась и пузырилась тогда, во второй и гнилой половине как будто бы продолжавшихся, но совсем других девяностых. Собственно, все те энцефалитные клещи и жуки-бородавочники, что лет через несколько возглавили гневно-идейную борьбу с «проклятым временем вседозволенности», сами были ой как полны той самой вседозволенности, будь они по молодости уже чиновниками, или еще только плясунами в телевизоре или «менеджерами по маркетингу и пиару». Полны - но мучительно медленно, как теперь выясняется, ее избывали.

Пробное московское офисное преуспеяние заимело и свой журнал, свою собственную «Столицу». Там, вестимо, не было торжественных и драматических папирусов, не было заклинаний - мол, проснись, Михаил наш Сергеевич. Никого уже не потрясал Двадцатый съезд, не ужасал тоталитаризм, не сердила реакция и номенклатура, не повергала в мечтания перспектива восстановления монархии, частной собственности, свободы, земства, суда присяжных и всех мыслимых на свете парламентов одновременно. Клещ в офисе должен работать и отдыхать, разевать рот, чтобы смеяться и шевелить конечностями, дабы как следует поразвлекаться. Поэтому в образцовом журнале поздних девяностых все время шутили. Шутили примерно вот так:

Квартира - уникальное творение рук человеческих. Это небольшое и трагически ограниченное четырьмя стенами пространство дает возможность прямоходящему человеку принимать горизонтальное положение на отдельном диване, употреблять продукты, взятые из низенького квадратного холодильника, сочинять заметки или же запросто играть на барабане, тромбоне и лютне.

Но ничего этого к 20 часам 36 минутам 10 секундам вчерашнего вечера я сделать не успел, так как именно тогда ко мне со строгим видом подошел мой законный сложносочиненный общегражданский отпрыск двух с половиной лет и спросил: «Скажи мне, о мой одухотворенный отец, почему ты такой непоправимо остроумный человек?»

Тот журнал быстро умер, как и само благополучие, первобогатство 1994-1998-го. Но вскоре, заново появившись, золотая цепочка «офис-веселье-идиотизм» уже никуда не терялась. Однажды придуманная дурашливая интонация, смешинка, живинка и веселинка, сплошной, уж придется сказать, хохотунчик расползся с тех пор повсюду, и уже неважно, откуда он полз и куда.

Но беда была вовсе не в шутках - шутки, как стремление хоть чем-то заштриховать пустоту, со всей неизбежностью следовали за новым передовым учением девяностых, образовавшимся на месте растаявшей революции. А суть учения была проста: лишнее, все это лишнее, что вы все говорили, писали, думали, делали. Лишнее - все, о чем вы глупо и многословно страдали. И мы вас сократим. Вместо вас будет все новое, нужное, простое и деловое. А дальше это учение себя не развивало, так как обещало не разглагольствовать. Так и осталось в незыблемости, вот уж пятнадцать лет как стоит, не качнувшись.

И с тех пор в Москве процветание и порядок. И Тишинский, и Палашевский рынок снесли. Пожилые дома, точнее, то, что поставили на их место, - насильственно озолотили. Столица, уже без всяких журналов, лежит перед нами неимоверно веселая, неестественно молодая. Нет ни Корнилова, ни свободы, ни гражданской войны, ни торжества конституционной монархии над проклятым тоталитаризмом. Если что и осталось из проклятий ненужному прошлому, так это реклама, идущая в телефон: звонит и искусственным голосом обличает предыдущие, признанные неудобными свои тарифы. В унисон с ней по телевизору бывший адепт вседозволенности, сурово шевеля лапками и усами, разоблачает время развала, распада, хаоса, безвластия и беспорядка. Исполать ему, он стрекочет себе и стрекочет. Его мир пока что силен и непобедим. Хаос, что твой Михаил Сергеевич, спит. Хаос долго еще не проснется.

Правда, можно попробовать тихо, чуть слышно, пошептать в этот сон: просыпайтесь, проснитесь. Мы ждем, мы поможем.

Борис Кагарлицкий От кошмара к стабильности

Россия в 1990-е и 2000-е