Деваться некуда

Водитель отъезжает, мотор урчит. Я шарю у себя в кармане, достаю две однодолларовые купюры и протягиваю ему.

— Давай. Поверни здесь.

Водитель повинуется, не проронив ни слова. Он не из строптивых. Должно быть, принимает меня за гуляку, который перебрал с «Маргаритой» и заблудился.

— Теперь двигай прямо.

Я вдруг вижу в зеркале свое лицо. Вид у меня безумный. В кармане я нащупываю ствол Нарцисса. Вынимаю его. Водитель наверняка заметил, но виду не показал. Если ты таксист и рулишь целыми днями, то у тебя, как ни крути, заводятся свои привычки. Через какое-то время мы приезжаем на Парк-лейн, и я прошу остановиться перед церковью из красного кирпича.

Ворота закрыты. Как будто Бог работает по офисному расписанию. Зато всегда открыта дверь пастора, который живет в пристройке позади церкви. Всю свою жизнь я ненавидел этих людей, избегал их, спасался от них. И никогда не верил в их фигню. А сейчас уже не знаю, что об этом и думать.

Пахнет пылью, плесенью и потным полумраком. Я прохожу через грязную кухню, длинный коридор, открываю дверь радом с кладовкой и попадаю в храм. И принимаюсь орать, словно хочу проверить акустику пространства. Резонирует неплохо. Здесь получился бы приличный клуб. Здесь под музыку оркестра Глена Миллера танцевали бы девчушки в очень коротких юбочках, беленьких трусиках и лакированных туфельках. Я кричу снова, еще громче. И уже начинаю злиться, но тут наконец появляется пастор. Я узнаю его: это преподобный Икабод. Долговязый, тощий, лысый субъект с отвратительной улыбкой Джеймса Стюарта^{101} и, в виде дополнительной опции, желтыми зубами. Это он вел службу, когда в детстве нас, меня и Марка, сюда каждое воскресенье таскала Вэнис. Он прибежал в мятой старой ночной рубашке, босиком. Надел бы тапки, ведь плиты холодные, чертовски холодные.

Я заряжаю револьвер и наставляю на пастора. Он замирает и поднимает руки к небу, как можно выше. Но до Бога все равно не дотягивается. Рот у него дрожит, как у кролика:

— Это ты, Фрэнк? Старший сын Болтонов? Что случилось, сын мой? Ты пьян?

Ошибиться нетрудно. Мой вид говорит не в мою пользу. Конечно, сейчас я отдал бы все что угодно за ледяной бурбон с соломинкой. Револьвер по-прежнему наставлен на него.

— Я хочу, чтобы вы помолились о Вэнис.

Дрожь в моем голосе не унимается.

Он медленно пятится, спотыкается о ступеньки, ведущие в алтарь.

— О чем ты, Фрэнк? С твоей дорогой мамой что-то случилось?

У меня начинает кружиться голова, во рту я ощущаю привкус пепла. Еле ворочаю языком, будто он из картона, и наконец, сглотнув слюну, произношу:

— Мне нужно услышать эту молитву. Вэнис мертва.

— Какое горе… Вэнис… — лепечет пастор.

— Да, мертва. Я убил ее. Ее убил я. Вы слышите? Молитесь же, черт возьми!

Я хорохорюсь. Тычу в него револьвером. Его преподобие Икабод продолжает пятиться, у него взгляд зверька, ослепленного фарами. Он озирается, ищет, куда бы улизнуть. Но святилища не находит^{102}.

— Бог поможет тебе преодолеть это. Он поможет тебе, Фрэнк.

— Богу на это наплевать.

— Ты утратил веру, Фрэнк. Тебе нужно прийти к Господу с открытым и щедрым сердцем. И когда настанет время, он простит тебя.

С пушкой под носом, он выгладит не очень уверенным в том, что говорит. Пытается тянуть время. Спасти свою шкуру. Он падает на колени, умоляет. Но умиляться я не собираюсь. Своей крепкой левой рукой хватаю его за шкирку и хорошенько встряхиваю. Он начинает гнусавить какую-то невнятную молитву. Я сжимаю его сильнее.

— Сын мой! Перестаньте! — хнычет пастор.

— Рай, ад и прочее… Все вранье! Пустой треп!

Мои крики отражаются от церковных стен.

— И вы это прекрасно знаете и на этом наживаетесь. Ведь после нет ничего! Совсем ничего! Ведь так?

— Вы потеряли рассудок! — лепечет пастор. — Заклинаю вас, прекратите!

— Небытие для мертвых, скорбь для живых. И все! И больше ничего! Скажите же это! Скажите, или я вас сейчас шлепну!

По моим щекам текут две большие слезы. Мы оказываемся под распятием. Икабод ноет, цепляется, изворачивается^{103}. И наконец, пресмыкаясь у моих ног, жалобно визжит:

— Да, это так! Это правда! Нет ничего! Небытие! Не убивайте меня!

Просто невероятно, чего можно добиться с оружием в руках! Если вдуматься. И все же я чувствую облегчение оттого, что служитель Церкви сам по своей воле подтверждает, что бояться мне нечего и я могу не переживать по поводу безмятежности своей души и души Вэнис. Вечный покой. Великий сон, который будет длиться всегда, — такая участь вдруг представляется мне весьма завидной^{104}. В конце концов, вкус у меня непритязательный.

Я отпускаю пастора, приставляю дуло револьвера к своему виску и стреляю.

Деваться некуда.

КОНЕЦ

БОРИС ВИАН и УЛИПО [15]

Если бы коллективу УЛИПО — но не в 2020 году, а на шестьдесят лет раньше — предложили дописать незаконченный виановский роман, то за дело, несомненно, взялись бы участники первого поколения: Рэймон Кено^{105}, Жак Бенс^{106}, Ноэль Арно^{107}, Жак Дюшато^{108} и Поль Браффор^{109}.