Дева и плут

Зашел Лекарь. Руки его были пусты, и Доминика поняла, что подогретого вина сегодня не будет. Джиллиан подвинулась в сторону, чтобы он смог проверить лоб сестры и дотронуться до ее узкого запястья, где тоненькой ниточкой еще билась жизнь.

— Она поспит, и ей станет лучше, — произнесла Доминика, будто по-прежнему верила в то, что ее желания могут воплотиться в жизнь.

— Дай-то Бог. — В его глазах, за набрякшими веками, стояла горькая правда. Лучше сестре Марии уже не будет.

Джиллиан, обняв ее, вышла, и Доминика осталась наедине с затрудненным дыханием сестры и скорбным взглядом Иннокентия.

Ребенком она часто расправляла пальцы поверх ладони сестры и мечтала, чтобы на ее среднем пальце появилась такая же мозоль и вмятинка, продавленная пером. Теперь, в тусклом свечном свете, она увидела, что ее кисти переросли любимые руки, а маленькая шишечка на костяшке могла сравниться с той, что была у сестры.

Перешептывания, которые доносились из смежного помещения, мало-помалу затихли и сменились шелестом волн. Паломников сморил сон. Через окошко в стене были видно, как тучи сгущаются на потемневшем небе, закрывая луну и звезды. В ночи мерцал только неяркий огонек фонаря, оставленного навечно гореть над костями Ларины.

Сидя у стены, Доминика не заметила, как задремала. Разбудил ее голос сестры. За дни бесконечного, истерзавшего ее горло кашля, он изменился почти до неузнаваемости, но произносил неизменные, знакомые как молитва, слова.

— Это случилось одним летним утром. Взошло солнце, и меня, тогда еще послушницу, отправили открыть ворота.

Доминика улыбнулась. История перенесла ее в детство, когда мир вокруг был незыблем.

— Не надо сегодня историй. Ты слишком устала.

Словно не услышав ее, сестра Мария продолжала. Ее тихий голос был едва различим за шорохом моря.

— Я подошла к воротам и увидела корзинку, накрытую платком.

— С яблоками, — по привычке дополнила Доминика. — Как в истории Моисея.

— Накрытую синим, как герб Редингтонов, платком.

Доминика напрягла слух. Не иначе, она ослышалась.

— Синим, как мои глаза, — поправила она.

— Я рассказала тебе не все, Ника.

Волоски на ее шее встали дыбом. Она оттолкнулась от стены и заглянула сестре в глаза.

— О чем ты не рассказала?

Снаружи с монотонным шелестом наползали на берег волны. После долгого молчания сестра ответила:

— Той молодой и глупой девушкой была я.

Наверное, она переутомилась. Или неправильно расслышала за шумом прибоя. Доминика наклонилась ближе.

— Что ты имеешь в виду?

— Я твоя мать.

Непостижимо… Мир остановился, а волны продолжали шуметь. У нее закружилась голова, как если бы она, рискуя упасть, балансировала на краю пропасти.

— Моя мать? — пискнула она как безмозглый щегол. — О, ты, конечно, всегда была для меня матерью…

— Доминика. Ты моя родная дочь.

Она опустила голову на плечо сестры — нет, на плечо своей матери. Женщины, которая любила ее больше всех на свете. Теперь-то она поняла, почему.

— Все это время… Все это время ты была рядом. А я ничего не знала.

На ее макушку легла маленькая рука.

— Ты чувствовала, догадывалась в душе. Я не думала, что когда-нибудь ты узнаешь.

Жизнь сестры, ее собственная жизнь, все в этом мире оказалось не таким, как она представляла. У нее была мать, а значит…

— Кто был… — Моим отцом. Она сглотнула, не в силах произнести эти два слова. — Кто он, тот человек?

Волны трижды наплывали на берег и уползали прочь, прежде чем сестра ответила.

— Джон. Граф Редингтон. — Она убрала волосы у Доминики со лба. — Ты унаследовала его глаза.

— Отец лорда Уильяма? — Светловолосый великан, который когда-то давно восхищался тем, как она выписывает своим детским почерком слова молитвы. Pater noster, qui es in cailis … — Но как… — Она запнулась, не зная, как выразиться.

По виску сестры скатилась и исчезла в истонченных волосах слезинка.

— Он так интересовался нашими трудами. Не просто как патрон. Глубже. Когда он захотел научиться писать, настоятельница выбрала меня. Мы стали проводить много времени вместе. Сидели, изучали буквы. Наедине.

Наедине. Так близко, что между ними возник тот таинственный дух. Как между нею и Гарреном.

— Когда я поняла, что беременна тобой, то спрятала живот под балахоном пилигрима и отправилась к Блаженной Ларине за советом и помощью. И она сказала мне оставить тебя.

— Значит, я родилась здесь? Но как я очутилась в монастыре?

Сестра устало повела рукой.

— Джон отправил со мной кормилицу. Та выкормила тебя, а потом оставила у ворот. Он так гордился, что ты умеешь писать. Он хотел, чтобы монастырь стал для тебя домом, потому и опекал нас.

Место, где она стремилась обрести дом, всегда было ее домом.

— Матушка Юлиана знает обо мне?

Она покачала головой.

— Лорд Уильям?

— Нет.

— А его брат?

— Ты была только моим грехом.

Грех. Это слово не соотносилось с сестрой, и неважно, считала ли Церковь иначе.

Ледяными пальцами сестра нащупала ее руку и сжала с неожиданной для умирающей силой.

— Сохрани это в тайне, — выдохнула она. — Иначе… кому-то покажется, что дочь сэра Джона посягает на Редингтон, а это опасно…