Детство в девяностых

И ребята, наскоро пообедав, снова удрали в лес. Солнце, между тем, уже село; за деревьями быстро наползала тьма зимних сумерек. Костёр в этот раз что-то не разжигался — газету извели быстро, но она лишь прогорала, огонь затухал, и от кострища снова валил густой едкий дым.

— Давайте страшные истории рассказывать, — предложила Юлька.

— В этом лесу, — после молчания произнёс Стас Хандрымайлов своим хорошо поставленным для страшных историй голосом, — В этом лесу, где мы сейчас находимся...

Живёт...

Снежный человек.

Он замолчал, выдерживая эффектную паузу. Лишь неподвижные снежные шапки на деревьях слабо отсвечивали белым в кромешной лесной тьме.

— Каждый раз, когда в лесу темнеет так, как сейчас… — продолжал Стас, — Снежный человек выходит из своей пещеры.

Он выходит, чтобы охотиться на людей.

Топ… Топ...

Слышите, снег скрипит под его ногами?..

Девочки в страхе прижались друг к другу. В тёмном лесу царило безмолвие; слышно было лишь, как бьются в темноте сжимающиеся от страха детские сердца.

— Топ… Топ...

Он идёт по лесу...

Он высматривает свою жертву, чтобы впиться ей в горло своими клыками...

— А-а-а!.. — вдруг донёсся до их ушей из глубины леса чей-то крик.

— Ой, мамочки!.. Снежный человек!.. — прошептала Юлька Ивченко замёрзшими от страха губами.

— Он уже поймал одну из своих жертв, — сказал Козлов, и всем стало по-настоящему жутко.

— А-а-а!.. — снова повторился тот же крик из глубины леса.

— Побежали отсюда скорей! — захныкала вконец перепуганная Юлька.

Даша напряжённо вслушивалась в темноту. Её ноги, казалось, приросли к тому месту, где она стояла. Этот крик… этот голос… Это голос её мамы!!! О, Господи!!!

— Ма-а-ама-а-а!!! — не своим голосом закричала она, и рванула вперёд, не разбирая дороги.

Споткнулась, кубарем полетела вниз, в овраг. Сердце колотилось так, что готово было выпрыгнуть из груди. Огляделась вокруг; тьма, сугробы, засохшие былки тростника, торчащие из снега, а кругом – лес, лес… Страшные, чёрные стволы деревьев, подобно исполинам, грозно обступили Дашу. Друзья остались далеко позади, да и не найти их теперь в этой страшной темноте… Господи, только бы мама была ещё жива!..

— Мама! Мамочка!!! — жалобно взвизгнула Даша.

А лес молчал, глухой и безмолвный.

— Ма-ама-а-а!!!

Даша кое-как выбралась из оврага, и пошла дальше, воя и плача в голос. Слёзы замерзали у неё на глазах, мороз щипал щёки и сводил под варежками пальцы, но она не обращала на это внимания, шла и плакала, не вытирая слёз с обветренного и мокрого лица.

— Боженька, сделай так, чтобы мамочка была жива! Боженька, ну пожалуйста… — причитала она, захлёбываясь слезами.

— А-а-а!!! — вдруг явственно раздалось где-то поблизости.

— Мама! Мамочка, я здесь! Я здесь, родная моя, милая мамочка!!!

И Бог, словно услышав молитвы девочки, донёс до её ушей отчётливый крик:

— Даша!..

Глава 44

— Мамочка!.. — Даша выбежала на дорогу и бросилась, смеясь и рыдая, к матери.

— Ах ты, тварь такая!!! — мать вдруг больно схватила Дашу за ухо и принялась его выкручивать, — Ты что же это такое делаешь, паскуда?! Прогуливать вздумала?! Ну погоди, получишь ты у меня дома ремня!!!

С этими словами мать продолжала с остервенением драть Дашу за ухо. Та отчаянно визжала:

— Мамочка, постой… Я всё объясню!.. Ухо, ухо больно!!! Ай-ай! Ай-яй-яй!!!

— Не надо ничего объяснять!!! Мерзавка, прогульщица!!! — надрывалась мать, — Скрипка лежит!!! Я её бегаю по всему лесу ору, а ей хоть бы хны!!! Со шпаной связалась! От рук отбилась вконец!!! Я тебе запрещаю с ними якшаться! Слышишь, ты? Запрещаю!!!

К остановке, скрепя на морозе проводами, подполз троллейбус. Мать, сунув Даше в руки скрипку и пакет с нотами, дала ей на прощание подзатыльник:

— Марш в музыкальную школу, живо!

Потирая красное надранное ухо и всхлипывая, Даша послушно вскочила в троллейбус.

— И чтоб вечером дневник показала на подпись! Все уроки проверю!!! — завизжала мать вдогонку троллейбусу.

Впрочем, на мать такие вспышки «озарения» находили редко: её «строгости» по отношению к Дашиной учёбе хватало максимум дня на три. Потом она снова будто забывала о том, что у дочери надо каждую неделю подписывать дневник и проверять уроки. Вконец завязнув в своих рабочих дрязгах, Галина могла не спрашивать у Даши дневника месяц, а то и два. Почти каждая страница дневника была испещрена красными чернилами учительницы: «Товарищи родители! Подпишите, пожалуйста, дневник дочери!» Учительница сама несколько раз грозилась вызвать в школу Дашиных родителей, если они снова не поставят в дневнике своей подписи, и тогда Даша, скрепя сердце, сама несла матери ручку и раскрытый дневник.

— Чего тебе? — нехотя отрывалась Галина от своих чертежей, разложенных в кухне на столе.

— Дневник подписать...

— А, дневник...

И она, хмурясь, мельком просматривала страницы дневника.

— Так...

И это «так» зависало в воздухе в зависимости от ситуации. Если в дневнике были пятёрки и четвёрки — мать молча ставила подпись. Если же она видела там тройку — складка между бровей у мамы обозначалась ещё резче, и Даша не любила её в эти минуты.