Детство в девяностых

— Ты действительно идиот, или прикидываешься?! — Лариска гневно топнула ногой, — Я тебе русским языком говорю: кот, кот… Куда девал кота?

— К-кота? Я не девал… он сам убежал… — запинаясь, бормотал Володька. — Че-честное слово, он вы-вырвался и… того...

— Ты понимаешь, что ты натворил? — тихо, с дрожью в голосе произнесла Лариска и вдруг расплакалась, — Это же клубный кот! Чистокровная британская порода!..

Лариска, закрыв лицо руками, плакала навзрыд. Володя вообще не выносил женских слёз, а Ларисиных слёз — тем более.

— Лара, я… я найду его! Хочешь? — Володя решительно вскочил. — Честное слово, хоть из-под земли откопаю, а найду гада!..

— Калиостро, Калиостро! — отчаянно звала Лариска.

— Мэу! — раздалось откуда-то сверху.

Лариска подняла голову — Калиостро сидел на воротах скотного двора.

— Вот он! — крикнула она своему парню, — Полезай за ним!

Нахватав на штаны репьёв, Володя продрался сквозь заросли лопухов, и полез по столбу на ворота. Но как только он подкрался к коту, полусгнившие ворота зашатались. Умный кот спрыгнул на землю и побежал в кусты. Володя хотел спуститься вниз, но рухнул вместе с воротами прямо в навозную кучу. Весь измазанный в коровьем дерьме, он вскочил и побежал за котом в крапиву. Кот проворно залез на дерево. Бедный пацан полез вслед за ним. Наконец, на самой высокой ветке ему удалось поймать проклятого кота, но тут ветка под парнем обломилась, и он, вместе с котом, кубарем полетел на землю.

Володя сильно ушиб спину и долго не мог подняться, но кота держал крепко.

— Ну, что ты там разлёгся? — нетерпеливо сказала Лариска, — Поймал кота? Что молчишь? Поймал или нет?

— Пойма-ал, — простонал Володька.

— Так давай его сюда, — потребовала Лариска, — Вставай, нечего дурака валять. Будь ты мужчиной!

Володя кое-как встал и, хромая, подошёл к Лариске.

— Коляся моя! Испугался, малыш! Ой, лапочки поранил!.. Ну, ничего, сейчас мы тебе их полечим, — с этими словами Лариска понесла кота в дом.

А Володя, грязный, в изодранной рубахе, с колючками в волосах, остался стоять, подпирая забор. Он был так жалок, что горячие слёзы гнева и обиды вскипели у Даши на глазах. Наплевав на запрет тётки Людмилы, она бросилась к нему, схватила его за локти, яростно затрясла.

— Как, как ты можешь так унижаться перед ней, а? Как?! — плача, кричала Даша, — Она же злая, злая и жестокая, никого не любит, кроме кота своего и себя!..

— Что я могу сделать, сестрёнка? Сердцу-то не прикажешь…

— Да она тебя у коврика дверного положит и каждый день ноги об тебя вытирать будет!..

— Ну и пусть! — отвечал Володька, — Я всё равно ничего не соображаю, как дурак становлюсь… Я жить без неё не могу…

— Даша! Ты почему таз в сенях бросила? — вдруг раздался над ухом резкий окрик тётки Людмилы, — Я к тебе обращаюсь! Ты что, оглохла?..

Даша развернулась и полыхнула на тётку ненавидящим взором.

— Слышу, не глухая! — отчеканила она.

— Ты как со старшими разговариваешь? Сопля!

— Сами вы сопля! — крикнула Даша и, не дожидаясь ответа, опрометью бросилась в дом.

Глава 18

Ярким калейдоскопом пёстро-однообразных дней пролетело два месяца лета.

Всё темнее становились ночи. Всё дождливее дни.

Подоив вечером корову и сцедив сквозь марлю в банки парное молоко, баба Нюра зажигала в избе свет. Падала на лица тень от матерчатого абажура над столом. Семья садилась ужинать.

— Ну, во имя отца и сына, да святаго духа! — крестились старики на образа в красном углу перед принятием пищи.

Поколение их взрослых детей садилось за стол, не перекрестив лба. Лариска, то и дело поглядывая на ходики на стене, бежала к зеркалу красить глаза и губы. Валерка брал с комода одеколон «тройной», прыскался им, надевал свою единственную кожаную куртку — на тусовки.

Рычали за окнами мотоциклы. Гогоча, влетали в избу размалёванные Ларискины подруги в компании Валеркиных друзей в одинаковых кожаных «косухах».

— Дверь, заполошные! — кричала на них баба Нюра.

Когда заканчивали ужин, а молодёжь шумной гурьбой уходила в клуб, в избе становилось тихо и даже как-то грустно. Баба Нюра зашторивала тёмные окошки, походя, отрывала на висящем на стене численнике очередной листок.

— Пётр-Павел — час убавил… — комментировала она. — Илья-пророк — два часа уволок…

Истончался численник. Даша грустно теребила в руках очередной листок календаря, отмечая, как укорачивается на каждом таком листке долгота дня. О, если бы можно было остановить время! Но нет, оно неумолимо. Вот уж и осень скоро, все разъедутся. Володю в армию заберут. И Кристины больше нет…

В один из таких пронзительно-грустных вечеров Даша вышла из избы. Было уже совсем темно; по полю стлался туман. В такие вечера ей особенно хотелось плакать — о Кристине, к которой никогда не придётся больше ходить. О несчастном Володьке с его неразделённой любовью. О бедных своих, кротких родителях. О ушедших счастливых днях, которые никогда-никогда не повторятся…

Словно в унисон её мыслям до Дашиных ушей доносилось стройное пение девушек. Пела Лариска, сидя со своей подружкой Иркой за плетнём.

— Расцвела под окошком белоснежная вишня,

Из-за тучки далёкой показалась луна.