Детство Иисуса

– Нет, – отвечает он. – Категорически нет. Пожалуйста, не поймите меня превратно. Наша работа сама по себе – хорошая и честная. Но мы с Альваро обсуждаем другое. Мы обсуждаем цель наших трудов, конечную цель. Мне бы и в голову не пришло порицать наш труд. Напротив – он много для меня значит. Вообще, – тут он теряет нить рассуждения, но она уже и не важна, – я себя не мыслю где бы то ни было еще, только здесь, рядом с вами. Все время, проведенное здесь, я чувствую исключительно товарищескую поддержку и товарищескую любовь. Она скрашивает мои дни. Она претворила…

Эухенио нетерпеливо прерывает его:

– Значит, ты ответил на свой же вопрос. Вообрази, что нет у тебя работы. Вообрази, что ты целыми днями сидишь на уличной скамейке, делать тебе нечего, ждешь, когда пройдут часы, и нет рядом товарищей, с кем пошутить, нет товарищеской доброй воли, чтоб поддержала тебя. Без труда, совместного труда, товарищество невозможно, в нем нет сути. – Он оглядывается по сторонам. – Не так ли, товарищи?

Слышится ропот одобрения.

– Ну а футбол? – откликается он, пробуя другой подход, хоть и без уверенности. – Конечно же, мы любим и поддерживаем друг друга, в точности как футбольная команда, которая играет вместе, вместе выигрывает и проигрывает. Если товарищеская любовь – высшее благо, зачем мы таскаем эти тяжелые мешки с зерном, почему бы не пинать мяч?

– Потому что одним футболом не проживешь, – говорит Альваро. – Чтобы играть в футбол, надо быть живым, а чтобы быть живым, нужно питаться. Нашим трудом мы даем людям возможность жить. – Он качает головой. – Чем больше об этом думаю, тем глубже убежден, что труд нельзя сравнивать с футболом, они из разных философских пространств. Не понимаю, истинно не понимаю, зачем тебе потребно так осуждать наш труд.

Все взгляды устремлены на него. Гробовая тишина.

– Поверь, я не собираюсь осуждать наш труд. Чтобы доказать свою искренность, я завтра приду на работу на час раньше и урежу себе обеденный перерыв. Я буду перетаскивать ежедневно столько же мешков, сколько любой здешний работник. Но все равно не брошу спрашивать: зачем мы это делаем? Для чего?

Альваро шагает к нему, обхватывает мускулистой рукой.

– Героические трудовые подвиги не обязательны, друг мой, – говорит он. – Мы знаем, к чему твоя душа лежит, нет нужды оправдываться. – Другие тоже подходят похлопать его по спине или обнять. Он улыбается всем и каждому, слезы подступают к глазам, никак не унять улыбку.

– Ты же еще не видел наш главный склад, верно? – говорит Альваро, все еще держа его за руку.

– Нет.

– Впечатляющее заведение, скажу я тебе. Чего б не заглянуть? Можешь съездить прямо сейчас, если хочешь. – Он поворачивается к вознице, сгорбившемуся на сиденье, ждущему, когда грузчики завершат разговор. – Можно нашему товарищу с тобой прокатиться? Да, конечно, можно. Давай. – Он помогает ему усесться рядом с возницей. – Может, тебе проще будет ценить нашу работу, когда посмотришь на склад.

Склад находится дальше от порта, чем он предполагал: на южном берегу, у излучины, где река начинает сужаться. Добираются они туда почти час иноходью – у возницы есть хлыст, но он его не применяет, а лишь иногда бодрит лошадей, поцокивая; за все время не произнесено ни слова.

Склад стоит уединенно, в поле. Он огромен, как футбольное поле, в два этажа, с громадными раздвижными дверями, в которые груженая повозка проходит легко.

Рабочий день, похоже, завершен: разгружать некому. Пока возница ставит повозку рядом с платформой для разгрузки и принимается распрягать лошадей, он проходит вглубь здания. Свет сочится через зазоры между стеной и кровлей, озаряет мешки, сложенные на метры в высоту, горы и горы зерна, уходящие во тьму. Он берется было подсчитывать, но путается. Миллион мешков, не меньше, а может, и несколько миллионов. Будет ли в Новилле столько мельников, чтобы перемолоть все это зерно, столько пекарей, чтобы испечь, столько ртов, чтобы потребить?

Под ногами сухо хрустит просыпанное зерно. Что-то мягкое тыкается ему в щиколотку, он безотчетно лягается. Писк. Внезапно он различает тихий шепот вокруг себя, повсюду, словно шум бегущей воды. Он вскрикивает. Пол рядом с ним набрякает жизнью. Крысы! Везде крысы!

– Тут кругом крысы! – кричит он и спешит назад, сообщить вознице и сторожу. – По полу рассыпано зерно, полчища крыс! Отвратительно!

Двое обмениваются взглядами.

– Да, крыс тут определенно хватает, – говорит сторож. – И мышей. Даже не счесть.

– И вы ничего с этим не делаете? Это антисанитарно! Они гнездятся в еде, заражают ее!

Сторож пожимает плечами.

– А что делать? Где зерно, там грызуны. Так устроен белый свет. Мы пытались подселить кошек, но крысы стали бесстрашные, да и все равно их слишком много.

– Это не довод. Можно расставить крысоловки. Можно разложить яд. Можно окуривать здание.

– Нельзя пускать ядовитые газы в хранилище пищи – где ваш здравый смысл? И мне, уж простите, надо закрываться.

Поутру он первым делом заводит про это разговор с Альваро.