Детонепробиваемая

Но по большому счету я вовсе не заморачивалась мыслями о родителях, как и большинство детей. Пока в жизни все хорошо, родители выступают в роли декораций и подстраховки, а не главными персонажами, но могут внезапно занять и центральное место в пьесе. Именно так и случилось однажды на детской площадке, когда Чет Вомбл – мальчишка, которого я ненавидела за ковыряние в носу и привычку обзываться – решил с помощью рисунков мелом на асфальте сообщить всем чумовую новость об интрижке моей матери. Он нарисовал две большие схематичные фигуры, снабдив их характерными деталями женской и мужской анатомии, и подписал свое художество емкой фразой: «МАМА КЛАУДИИ СПИТ С МИСТЕРОМ ХИГГИНСОМ». (Видео под названием «Дебби спит с Далласом» только на прошлой неделе обошло всю школьную столовую, так что даже без наглядных карикатур Чета слово «спит» ни у кого не вызвало бы недопонимания.)

Помню, как я разглядывала обвисшие мамины груди, а потом отчаянно пыталась стереть подошвой ботинка свое имя, все это время думая: что бы ни случилось, об этом никогда не забудут. Я стала жалкой жертвой из романа Джуди Блюм[3] (хотя в тот момент я лучше была бы «Ворванью», чем дочерью своей матери).

Мне не помогло, что Чета на неделю отстранили от уроков и что мало кто видел рисунок, так как дворник быстро его стер. Главное, что, едва взглянув на карикатуру, за секунду я нутром поняла: это правда, моя мама на самом деле спит с мистером Хиггинсом. Кусочки пазла сложились, пока я стояла там, объятая стыдом и ужасом: внезапное и ранее не свойственное маме желание помогать школе на добровольных началах, тщательность, с которой она наносила помаду во время остановки на светофоре, надуманные предлоги, чтобы войти в здание вместе со мной, и тот факт, что мистер Хиггинс знал, как меня зовут и изменял своей обычной надменной манере, улыбаясь и приветствуя меня в коридоре.

Вечером после фортеля Чета я отправилась домой, кое-как сделала уроки и съела особенно ужасный ужин из рубленой говядины. Я раздумывала, когда именно стоит высказать все матери, и поначалу склонялась сделать это сразу же, как только мы впятером усядемся за стол. Она этого заслуживала. Но ради отца я подождала до конца ужина. Папа ушел в гостиную смотреть бейсбольный матч «Нью-Йорк Метс», а сестры встали, чтобы убрать со стола и загрузить посуду в посудомоечную машину, и тут меня прорвало.

– Мама, – сказала тогда я, – почему ты изменяешь нашему папе с мистером Хиггинсом?

Маура уронила тарелку, Дафна разрыдалась, а наша обычно беззастенчивая мама быстро подала мне знак говорить потише, бросая неистовые взгляды в сторону гостиной. Я продолжила обличительную речь и объяснила, что это больше не секрет благодаря художеству Чета Вомбла. Конечно, мама все отрицала, но недостаточно убедительно или твердо, чтобы я ей поверила. И она отослала меня в комнату. Я послушалась не потому, что чувствовала себя обязанной подчиниться, а потому что от одного её вида меня тошнило.

Следующие несколько недель, колеблясь между гневом и горем, я часто вспоминала миссис Мур в супермаркете. В одну секунду я плакала, а в следующую – остервенело строчила в дневнике, обзывая мать плохими словами, какие прежде слышала только от мальчишек вроде Чета. Шлюха. Проститутка. Сука. Очень подходящий лексикон для пятиклассницы.

Претерпевая то испытание, я и узнала, что злиться гораздо легче, чем горевать. Гневом я хотя бы могла управлять. Могла подстроиться под простой ритм обвинений и ненависти. Сосредоточиться на осуждении и отвлечься от сердечной боли.

Думаю, вскоре мама и мистер Хиггинс перестали встречаться. Но эта интрижка не стала последней – мама продолжала крутить романы то с одним, то с другим, пока не встретила Дуайта, загорелого пластического хирурга с печаткой на мизинце, который по особым случаям носил аскотские галстуки и постоянно корчил из себя богатую и важную шишку, вроде персонажей бесконечного телесериала про круизный лайнер «Лодка любви». Мама до того очаровалась Дуайтом и обещанным им роскошным образом жизни, что бросила нас, передав опекунство отцу, когда мне было тринадцать. Конечно, это совсем другой сабж (Ха! Вот тебе, Бен!), намного более серьезный в хронике нашей семьи. Но отчего-то эта история не причинила мне такой боли, как вид нарисованных белым мелом на детской площадке грудей моей матери.

        * * * * *

Воспоминание закономерно подводит меня к очевидной, но игнорируемой проблеме. К тому, о чем наверняка думают Джесс, Бен и мои сестры, хотя ничего мне не говорят: я не хочу детей потому, что у меня были сложные отношения с собственной матерью.

Первый порыв – отбросить это объяснение, так как я всегда считала приевшейся отговоркой попытки винить во взрослых затруднениях тяжелое детство. У всех в какой-то степени были проблемы в семье, но следует оставить их в прошлом, жить настоящим и перестать ныть о давних обидах. Ну, сами подумайте, не глупо ли принимать во внимание, например, оправдание обвиняемого в жестоком обращении с детьми, мол, об него в детстве тоже тушили сигареты?